Одинокое место - Кристина Сандберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Потом все уже не имеет смысла. Ее больше нет, мы убираем в ее квартире – Матс, Луиза и я. Обнаруживаем фотографии наших девочек в мешке в подвале. Наше свадебное фото куда-то пропало, самого красивого Эльсиного рисунка тоже нигде нет. В доме ничто не напоминает обо мне или девочках, зато много портретов ее внука, сына дочери. Так оно, собственно, и было, еще когда девочки были маленькие. Как неохотно она брала снимки девочек, когда мы приходили в гости в ту трехкомнатную квартиру. Она что-то вырезала, делала какие-то странные коллажи, зато фотографии их двоюродного брата висели в рамочках по всему дому. В мусорном пакете – разорванное на кусочки приглашение на нашу свадьбу, вперемешку со скомканными снимками ее мужа. На стенах висят изображения Мадонны с младенцем. Мы все убираем и убираем. Отмываем липкую грязь. Большую гипсовую Мадонну не захотели забирать ни Матс, ни я, ни Луиза. А наш дом полон вещичек, которые свекровь все эти годы дарила Матсу. Я сохранила их все, регулярно пересматриваю, вытираю с них пыль. Вешаю написанные ею картины, глажу скатерти. Когда она приходила в гости, я доставала посуду, которую она купила для нас на благотворительной ярмарке. Там можно найти очень красивые старые тарелки. Я все время пытаюсь наводить мосты, постоянно говорю, как мне нравятся ее кофейные чашечки, будет здорово, если попадутся еще такие круглые, из тонкого синего фарфора. Но все разбивается, как изящный фарфоровый сервиз о мраморный пол в подъезде свекрови. Никаких шагов навстречу, дверь закрыта наглухо, не помогли даже посаженные мною розы, а ведь мы обе их так любим. Когда в начале двухтысячных они переезжали из виллы в квартиру, свекровь отдала мне свою любимую «Louise Odier», я столько всего прочитала об этом сорте, сейчас его не рекомендуют разводить, потому что, несмотря на красоту, эти розы очень подвержены болезням. Каждый год на ней появляются какие-то черные пятна, но я все равно удобряю ее и поливаю. Она живет у нас уже семнадцать долгих лет, а летом после смерти свекрови цветет особенно пышно, и черных пятен на листьях меньше. Я срезаю цветочек и ставлю рядом с ее фотографией.
Я помогаю Матсу и Луизе перемыть посуду в последней квартире их мамы, стираю скатерти. Почему ты не воспользовалась шансом, почему не смогла сберечь и преумножить то, что у тебя было? Мы всегда были тут, рядом, мы твоя семья, мы терпели все твои сумасбродные выходки, и хоть бы раз ты сказала: «Как хорошо, что вы у меня есть, и как все-таки чудесно мы прожили нашу непростую, хрупкую, единственную жизнь».
* * *
Потом, по прошествии времени. Я пытаюсь выразить словами тот страх, что умру и дети останутся без меня. Пока болеешь, он нем, как камень, и лишь откликается внутри рвотным позывом. Это чувство возвращается всякий раз, когда меня охватывает паника по поводу возможного рецидива. Но теперь-то тебя вылечили, ты здорова?
Это случается в августе. Каждый год одно и то же. Мне бы понять и быть начеку. Но только когда Хоп утешал Джойса в сериале «Очень странные дела», который мы смотрели вместе с девочками, только когда он сказал Джойсу: «В годовщину твое тело вспоминает травму, это посттравматическое стрессовое расстройство», – вот тогда я осознала, что да, это была травма. Те осенние месяцы 2016 года, когда я ждала диагноза, страдала от неизвестности, когда все казалось таким зыбким и запутанным. И теперь ничего не поделаешь с тем, что тело помнит и реагирует, а мозг охватывает паника. Надо просто принять, что это происходит со мной и теперь, когда все позади.
Когда я наконец осмелилась выразить свой страх умереть и оставить детей, сказать о нем вслух, описать страх перед возможным новым эпизодом болезни, кто-то сказал: «И все же нет болезни хуже депрессии, когда теряешь волю к жизни и хочешь умереть».
Не знаю. Но могу точно сказать, что для меня самое страшное – это страх навсегда покинуть детей. Мне доводилось наблюдать глубокую депрессию обоих родителей, и я знаю – жизнь состоит из темных и светлых полос. Но это жизнь. Для меня нет ничего ужаснее предательства со стороны тела. Депрессию можно снять, вылечить лекарствами или электрошоком. Тут, конечно, существует риск побочных действий, но и химиотерапия, и «Тамоксифен» дают сильнейшие побочные эффекты. Однако мы идем на это, чтобы спасти свою единственную и такую хрупкую жизнь.
Я бесконечно благодарна внимательной женщине-врачу, которая проводила маммографию в 2018 году. Она мне все показала и объяснила. Я призналась, что боюсь что-нибудь пропустить, как уже случилось однажды. Она ответила, что на моем месте нервничала бы еще больше. Она прекрасно меня понимает, и единственное, что я могу сделать – это не решать самостоятельно, что «опасно», что нет, а сразу идти к доктору. Мне просто необходимо услышать, что я могу к ним обратиться. Это правильно, я не перегружаю систему, мне удается почти целый год держать беспокойство в узде, но, когда приближается годовщина, ноги подкашиваются, я падаю и мир рушится. То же происходит осенью 2019-го, маммографию перенесли на более ранний срок, я тогда уже прочла Гримсруд и Хирдман, но это было до смерти Сары Даниус. О, сколько я о ней думала в связи с перипетиями в Шведской академии[55]. Как можно со всем этим справиться, когда у тебя рак груди с осложнениями? Врач сказала мне, что время на моей стороне, и я думаю, что речь идет о времени после болезни и его связи с риском рецидива. Конечно, плохо, когда рецидив происходит почти сразу. Раньше говорили так: пять лет наблюдаешься, а потом считаешься здоровой, но теперь уже так не говорят. Во время повторного визита в 2018 году я спрашиваю доктора Эрику, что отвечать, когда люди задают вопрос, здорова ли я теперь. Она говорит: «Отвечайте, что вас вылечили».
В Интернете мне попадается сайт, где рассказывается о поздних
