Избранное. Том третий. Никогда не хочется ставить точку - Олег Куваев

Из кино мне звонили в Магадан, просили задержаться до приезда режиссера, который хотел посмотреть Магадан — Сеймчан как место будущих съемок, но я уже летел в Москву. Не исключено, что через месяц снова придется лететь в Магадан же. Режиссер какой-то назначен мне неизвестный, фамилию его я по телефону не расслышал. Завтра буду в Минск звонить, узнаю. В редакции тоже еще не был. Говорю — неживой.

Очень рад, что с повестью ты все, Боря, понял правильно. Добил бы ты ее, может, кино бы из нее вышло.

Передвижений своих сейчас пока не знаю. В последних числах сентября у меня должна быть путевка в Коктебель. Но я, наверное, не поеду. Надо посидеть дома, да и вообще что-то утомился я, а магаданский гость озверел. Валит косяками, табунами и пачками. Со всеми говорить надо, коньяк откупоривать. А в издательских кругах, где книги в печать принимают, такой правеж, такое палачество; вурдалаки от страха на деревья повылазили. Ну-у, Боря, ну-у времена.

А тут еще Мирон Этлис через два дня на третий приезжает и толкует, что надо быть элитарным, а все кругом говорят, что надо куда-то стремиться, квартиру надо покупать, бразильский кофе, чашки немецкие, мебель финскую, телефон белый. И де надо общаться с кругами, в свете надо жить.

А мне то. Мне бы: в пузо ухи из чира, в руки карабин с оптикой, на ноги бы торбаза, на голову шапку. И на все наплевать бы.

Октябрь 1971

Я с радостью вижу, что ты наконец то, наконец-то проходишь нормальный путь так называемых «авторских мук». Это нормальный путь, и это укрепляет меня в надежде, что повесть у тебя будет. Насчет «без скидок», так ведь ты отлично знаешь, что в работе у меня жалости нет, тем паче в литературе. Тем более по отношению к товарищу, который может. Раз может, значит, надо из него выбить все, что он может. Да, Борька, пойми, если ты еще не понял, что литература — дело безжалостное.

Сам придумываешь себе фашизм, сам же строишь себе Освенцим, в котором сам и сидишь.

Я с горечью и жалостью вижу; как уходят в тираж (жизненный) бывшие напарники. У меня уже почти нет надежды, что мой друг Юрий Вячеславович Васильев будет писателем. Точно так же Оля Гуссаковская, Алька Адамов. Кишка тонка у ребят оказалась. Неожиданную прыть проявляет Мифт, т. е. тот, в кого я верил гораздо меньше, чем в Юрку, допустим. Серьезно начал этот пижон, по хорошему начал серьезно. Оля, перейдя на профессиональные хлеба, не выдержала и сбежала обратно.

Так что твой бывший начальник Олег — крепкий малый. Но! Роман — это, конечно, проверка. Стою я на каком-то гребне. То ли действительно напишу «Моби Дик», то ли просто грамотно, технически сделанную макулатуру.

Я, не поверишь, что-то про смерть все думаю. Как это происходит и насколько все это страшно, и что потом. Но все равно обидно отходить в иной мир, ничего не сделав на этом. Отсюда вывод. Я, к счастью, начинаю понимать, что деньги, карьера, преуспевание — ценности второго плана. Уют, мир должны быть не снаружи, а в душе. Я не знаю панацеи, как этого добиться, но пока знаю одно верное средство — хорошо сделанная работа. Она приводит в гармонию личность и внешний мир. Живем мы, к сожалению, один раз, и надо провести остаток лет в ясности духа и постижении мудрых ценностей бытия. Все остальное — суета: слава, бабы, имущество, звания всякие-мишура все это, Боря. Думаю, что и ты придешь к такому же выводу.

Январь 1972

В Тереколе пришел в себя, загорел, приобрел физическую форму на горных лыжах, и накатал первые сто страниц предварительного черновика романа. Плохо все это, но уже проблеск надежды есть, а то я, начав над ним работать, совсем всякую надежду потерял. А называется он.

Боря, так: «Там, за холмами». Ты возьми эти два слова отдельно и увидишь, что неплохо.

Ничтоже сумняшеся, название моей книги «Дом для бродяг» они переделали в «Дом для счастливых». Не предупредив автора. С трудом я успел это выловить, называется она теперь «Тройной полярный сюжет». Повесть «Реквием по утрам» выкинули, все остальное искромсали — ужас! Я предложил расторгнуть договор, но (доброжелателей и сострадателей много). Редактор пригрозил своим третьим инфарктом, и, короче, я оказался в позиции свихнутого дурачка.

Книга должна выйти где-то к июню, если Там еще что-то не зарежут. Переделывать что-либо я отказался наотрез.

И вообще, Боря, обстановка в литературе мне сейчас представляется мрачной.

Если это действительно так, вполне вероятно, что я вернусь к старой профессии. Я это совершенно серьезно. Я слишком люблю литературу для того чтобы писать плешь, какая противоречит моим принципам. У меня нет ни малейшего желания копаться в помойке характеров, сломанных судеб и т. д. Мне кажется, что литература должна быть здоровой. Старомоден я стал, Борька, и я думаю, что литература должна быть просто хорошей, а не «новой», «зовущей», «отражающей» и как там еще.

Каждый писатель, хочет он этого или нет, проповедник. Определенной морали, определенного образа жизни. Мне кажется (это ответ тебе), что проповедовать, что жить плоха, что нет перспектив, что все мура, — преступно! Это можно проповедовать только с целью улучшения мира. Ковырять болячку во имя самой болячки — сумасшествие, и ты не имеешь права прививать это сумасшествие другим. Это — позиция, и только с этой позиции можно писать и печататься. Мне кажется, большинство талантливых литераторов не могут ответить на вопрос «Какую идею он проповедует и о чем пишет?». Это все в подкорке. Но чувствовать это надо.

[1972]

Дорогой Боря!

Глупость какая: был я в кино на девять часов, пришел домой, смотрю от тебя записка. Ты бы хоть как никто предупреждал. Надо было бы встретиться в связи с повестью, про прочее уж не говорю.

Извини за задержку. Тут такое дело было, что месяц я пролежал трупом на диване. Ходил на лыжах и спал часов по пятнадцать в сутки, ничего не мог делать абсолютно. Бывает же такое! Сейчас вроде начал шевелиться, вот письмо, вишь, стучу и даже билет купил в Терскол. Улечу 18-го числа до 10–15 апреля, если позволят дела. А не позволят, так леший с ними, все равно упадок сил. Ну, наверное, горные лыжи вкус к делу возвратят.

Так о повести. Прочел я ее дважды. Давно и сейчас. Хотел я очень сурьезно к ней отнестись, ибо показалось мне, что и ты как-то всерьез к ней относишься. Но пока, мне кажется, особенно воевать не из-за чего ни в ту, ни в другую сторону. Пишешь ты достаточно гладко и образно для журналиста и достаточно сумбурно, неряшливо и по-охламонски для писателя. Об этом мы говорили много раз и о твоей манере давать рукопись также. Боря, ну хоть кол ты мне на голове теши, обзови меня любой степенью засранца, но так давать рукопись нельзя даже товарищу. Не видно? понимаешь, не видно текста. Половина дельного, да больше половины уплывает в попытках разобрать почерк. Ну, научись ты на своей телеге печатать ради бога. Ведь для себя же, не для дяди. Короче: если ты хочешь, чтобы мы вместе занялись редактированием рукописи (делать это надо вместе, и я хочу увидеть ее напечатанной), — давай ее на машинке и в законченном виде с титульным листом и последней фразой, а так, Боря, мы будем с тобой в гениальных мальчиков играть, а из этого возраста мы уже вышли. Кстати, что-то какой-то непонятный процесс произошел — очень стало трудно печататься.