Иностранный легион - Сергей Балмасов

«Милостивый государь, господин Бурцев! Многочисленная объединенная семья русских солдат и офицеров шлет Вам горячий привет из далекого Марокко. Я, как глава этой семьи и вместе с тем офицер, воевавший почти год против большевиков в армии генерала Деникина, обманом со стороны французов попавший в Марокко, связал в одну общую семью всех русских, разбросанных по постам этой дикой страны. А теперь я прошу Вас, по мере возможности, вырвать нас отсюда и зачислить в армию генерала Колчака.[450] Я приведу Вам солдат и офицеров, попавших в Марокко почти так же, как и я. Мы готовы немедленно вступить в бой с большевиками, поправшими право, разорившими родную страну. Мы здесь мучаемся в каторжных работах, т. к. нас из солдат сделали рабочими, понукаемыми капралами-немцами, которым нас отдали в рабство. Не знаем ни отдыха, ни праздника. Копаем, носим камни от утра до ночи, съедаемые насекомыми, грязные, по месяцу не мывшиеся, изнуренные физически и нравственно, мы производим впечатление не людей, а видений. Взятые французами для войны с большевиками, мы должны теперь заботиться о Франции, в то время когда в России мы так нужны. Русских офицеров, поступивших во французскую армию, обещали отправить в формируемую во Франции антибольшевистскую армию, но отправили в Марокко, где они работают наравне с остальными, в обществе немецких преступников — убийц и дезертиров, для которых родной страны не существует и которые за лишнюю кружку вина будут служить хоть дьяволу. Особенно они издеваются над русскими офицерами. Неужели нельзя этого прекратить? Неужели Россия забыла своих сынов-защитников? Наши раны открываются при воспоминании об этом. Нас должны забрать отсюда, мы не можем жертвовать собой для чужих интересов. Разве обещанная помощь Францией Колчаку не может быть дана нами же, русскими, ведь мы, а не кто-нибудь другой, должны строить будущее России. Мы заменим уставших, раненых и убитых! Франция обязана нас отпустить для этой цели, с ее стороны это будет лишь скудное подаяние тем, кто ее выручал почти 4 года. Сами сделать мы ничего не можем, нам нужна помощь извне. Этой помощи мы и просим у Вас. Во Франции много влиятельных русских людей. Если им дорога Россия, то и мы им должны быть дороги, т. к. и мы — частица той многострадальной Родины. Мы — не преступники, не дезертиры, не убийцы, мы за кружку вина не продаем себя, а честно выполняли свой долг перед Родиной, шли за нашими друзьями-офицерами… и зашли. Неужели, читая наши страдания, наши душевные муки, не дрогнет сердце у патриотов? Неужели, занимаясь повседневной сутолокой, передадут это все как веселый анекдот? Неужели Россия потеряла доверие у друзей? Неужели все двери для нее закрыты? Если нам не суждено отсюда уйти, если нас забыли, то, умирая под тяжелым камнем, но еще и подгоняемые немцем-капралом, мы будем знать, что Россия погибла не только для нас, но и для всех, потому что ее сыны, растеряв своих меньших братьев, не собирают их, не дают им окрепнуть для того, чтобы сбросить ярмо, принесенное чужеземцами. Это понимают те, о которых я пишу и за которых прошу, будучи сам несвободным. Это все люди, бывшие в Добровольческой армии, но во время нашествия на Одессу варваров-большевиков распылившиеся в панике и бывшие подобранными «добрыми союзниками». Я прошу за них и за себя, и за тех немногих, которые, бежав из германского плена во Францию, попали сюда, т. е. из одной каторги в другую. Ваши газеты, присланные нам по просьбе одним французом, дополняют картину страданий. Но мы, я повторяю, скованы и не можем подать руку помощи своим братьям, уставшим в великой борьбе. Заканчивая это послание, я предполагаю, что Вы там примете какие-нибудь меры в отношении нас. Не дайте же нам погибнуть в когтях немецких капралов! Марокко, О Мекнес, 1-й иностранный полк, 6-й батальон, 1-я рота, № 52809. Готовый к услугам, поручик Кирилл Шаповалов».

«Марокко, Африка. Многоуважаемое издательство, сейчас я получил Ваши 5 журналов. За них, конечно, очень сильно благодарю. В почте я прочел, что есть какие-то сведения о дальнейшей судьбе в Легионе для Егоровского Александра, а может быть, и для меня. Дело в том, что я писал очень много, но не получал ни ответа, ни отказа. Вы мне писали, что Вы передали одному русскому семейству, чтобы они приняли меня, как крестника, потому что у меня нет никого. Если это русское семейство не обратило внимания, то будьте добры, передайте кому-нибудь из других семейств. И я еще хочу Вас спросить одно. Мне сейчас всего лишь 17 лет. В таком возрасте здесь быть не полагается, но из-за того, что у меня никого нет, я и страдаю здесь, как какой-то преступник. Может быть, мне написать генералу Врангелю и просить его о содействии, т. к. я по вине большевиков попал сюда. По-моему, он только один может помочь моему горю. Так вот, господин Бурцев, поскольку Вы более умный человек, чем я, то рассудите сами и не оставьте эту просьбу, пожалуйста, без внимания. Я здесь научился ценить очень высоко то, что не ценил в нормальной жизни… Если это будет возможно, то будьте мне, как родной отец, и помогите мне написать Врангелю, дайте его адрес или перешлите мою просьбу ему сами, потому что это Вам больше возможно. Господин Бурцев, будьте мне отцом, не оставьте мои надежды на отъезд к Врангелю. Жду с нетерпением Вашего ответа. С приветом к Вам, Н. Егоров».

«Представителю Российского правительства Его Высокопревосходительству адмиралу Колчаку Ильи Васильевича Горбунова младшего унтер-офицера 149-го стрелкового полка Прошение Во время нашествия большевиков на юге России я вынужден был покинуть Одессу и, бежав оттуда, записаться в Иностранный легион. В настоящее время большевики бесчинствуют по всей России. Я молод и силен, но в настоящее время совершенно бесполезен для России. И это тогда, когда враг наш направляет все силы, которые час от часу растут, против любящих ее сынов. В силу вышеизложенного честь имею покорнейше Вас просить исходатайствовать мне разрешение у французского правительства на право поступить в ряды Вашей армии, Вашего Превосходительства, адмирала Колчака или генерала Деникина». «Колон-Бечаз 1-й иностранный полк, 12-я рота Здравствуй, Нестеренко! Прочитал только что твое письмо к Овчинникову. Радуемся, конечно, что он о нас беспокоится, но вместе с тем и душа разрывается на части. Полковник и некоторые другие освобождены от службы, а с нас выжимают последние соки. О, Господи! Когда мы освободимся от этого проклятого ига! Знаешь, Нестеренко, меня сейчас настроение наводит на дурные мысли. Не дай Бог, если не уеду из этой каторги. Черт побери жизнь!.. Чем мучиться 5 лет, так лучше 5 часов… Мое дурацкое предчувствие подсказывает, что не скоро мне отсюда вырваться, от чего становится страшно тяжело. Проклинаю тот день, когда подписал легионный контракт. Ты пишешь: «Если не будет запроса, телеграфируйте». Так и сделали, а что дальше — не знаем. Новости сейчас не буду писать — не до них. Нестеренко, умоляю на коленях, не забудь меня. Не дай погибнуть в 20 лет, когда только является желание жить. Я знаю, что Вы хлопочете, но все же прошу еще раз — позаботьтесь о нас. Пиши. Твой друг, С. Иванов».

«Здравствуйте, Гена, Сеня, Петя, Коля! Не верится мне, чтобы Вы забыли Ваше обещание ходатайствовать и писать о каждом Вашем шаге, и ведь это — правда! Вам, испытавшим «прелести» Легиона, не писать друзьям — это подлость, и другого названия такой поступок не заслуживает. Я не говорю о себе, я говорю от имени друзей, которые находятся здесь же. Мы все живем Вашими письмами, они если не для всех, то для многих отстраняют смерть. Гена, мне, мальчишке, испытавшему все прелести войны с 16 лет, не так трудно, но подумай о других, которые жили в других условиях с пеленок, каково им, да и мне, со дня Вашего отъезда! Все время хочется отдохнуть, и я не могу перестать пить, курить и опять пить запоем. Гена, ради всего святого, ради имени святой дружбы, пиши, освободят нас или нет. Гена, я постарел, но не поумнел. Временами отдаются мои грубые шутки, которые я отпускал в Ваш адрес. Гена, я послал тебе телеграмму-письмо от имени Иванова и вот результаты: после письма, которое ты послал с газетой, мы писем больше от Вас не получали. Я не могу писать, что говорит сердце, я пишу, что диктует ум. Знайте, Гена, если только вы — нерешительные трусы, то не в одной смерти вы будете виновны. Слушай, Гена, все мы любим жизнь, но так, как мы живем… Умоляю, как брата, пиши правду… Ручко помешался, и мне от этого недалеко, много на это не надо. Письмо, посланное нам 20 августа, предотвратило на некоторое время катастрофу. Спросишь Ермолаева. Я разорвал письмо на его глазах, которое бы послужило Вам, как вестник моей смерти. С того дня прошло полторы недели. Я еще подожду немного, а там — прощай, жизнь. Целую всех. Георгий Овчинников».

«Марокко, 4 апреля 1921 г. Многоуважаемый господин Бурцев! Я Вам пишу свое последнее прошение. Я Вам уже писал 2 письма, но они, может быть, не дошли. Неужели и это письмо не дойдет? Только что я получил Ваш журнал, где прочитал, что в середине мая созывается съезд, и вот у меня явилась последняя мысль на освобождение. Я Вас прошу, чтобы Вы передали на съезд мое письмо, которое, по моему соображению, дает жизнь планам прекратить мои страдания. И пожалуйста, не откажите хотя бы в последний раз подумать, каким образом мне найти дорогу на выход из этого ада. Ведь я Вам, кажется, писал, что раз немецкое консульство, принадлежащее державе, бывшей когда-то врагом для Франции, имеет голос и освобождает отсюда несовершеннолетних немцев, то, как я думаю, что русское консульство может этого для своих добиться и подавно, как представитель страны, бывшего союзника французов. Но писать в само консульство я не могу, потому что отсюда письмо по такому адресу не допустят. Да я и не красноречив писать-то им такие прошения, но Вы, я думаю, будучи редактором газеты, можете это все устроить. Допустим, здесь скажут: хорошо, мы его отпустим, и куда он тогда пойдет?» У меня здесь много знакомых по контракту, которые бы дали возможность поступить на технические курсы. К ним я очень стремлюсь, французский язык, по крайней мере, знаю не хуже русского, в отличие от большинства наших, не понимающих его. Если Вы поднимете этот вопрос на собрании, то, наверное, Вас они все же поймут и оценят, как я здесь мучаюсь. На всякий случай я Вам напишу, как здесь худо. Я сам родом из города Путивля Курской губернии. Выехал я 30 ноября 1912 г. в Болгарию. Здесь и нашел меня несчастный случай записаться в Легион. Но я записался туда потому, что работать у меня не было сил после ранения, и, следовательно, было почти невозможно кормиться в то время. Однако французы предложили совсем не то. Явью оказалось то, в чем мы сегодня находимся. Я, кажется, если не ошибаюсь, уже описывал мой переезд Вам. Так вот, многоуважаемый, не оставьте хотя бы мой последний вопль о спасении, сделайте все, что только Вам возможно, и за это будет Вам отплачено по заслугам. Итак, я на Вас надеюсь. Извиняюсь, что писал неразборчиво и очень кратко, но не могу писать лучше, потому что сейчас у меня трепещет сердце и трясутся руки, что сильно проявило себя при написании этого письма. Господин Бурцев! Еще одна просьба, подайте объявление в газету: Н. Егоров разыскивает Глезенина, выехавшего из России в 1921 г. Номер Егорова 56308, 4-й иностранный полк, 3-й батальон, 9-я рота, Засугерт на Бу Дениль, Марокко. Егоров вам делает небольшую приписку: «Жду и сгораю от нетерпения, уважающий Вас, Н. Егоров».