Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

слушатели знакомились с ней стараниями Ростроповича, который тайком вывез копию партитуры, оторвав титульный лист и передав ее Юджину Орманди, дирижеру Филадельфийского оркестра[720], – в его исполнении в 1970 году и состоялась западная премьера симфонии. Как мы уже видели, премьеры музыкальных мемориалов – или их первые исполнения выдающимися музыкальными коллективами страны – могут сами по себе становиться красноречивыми ориентирами, своего рода маленькими окошками, позволяющими понять, как та или иная страна пытается осмыслить собственное прошлое военных лет. И в этом отношении примечательно, что в Западной Германии Берлинская филармония впервые исполнила Тринадцатую лишь в 1983 году[721]. Столь же показательно и то, что Венская филармония – главный музыкальный коллектив страны, которая стремилась выставить себя первой жертвой Гитлера, – по сей день не сыграла ни единой ноты этого произведения[722].

Как заметил однажды критик Лайонел Триллинг, “если нам вдруг захочется напомнить себе о характере и силе искусства, достаточно подумать лишь о том, как хорошо сознавали этот характер и эту силу реакционные правительства”[723]. В данном случае попытки разделаться с Тринадцатой симфонией свидетельствуют об упорстве, с каким советский режим цеплялся за свою мифологию, созданную вокруг памяти о войне, поскольку видел в ней важнейший компонент собственных притязаний на власть. В самом СССР партитуру публиковали только вместе с “отредактированным” вариантом стихотворения Евтушенко – в 1971 и в 1983 годах. Тринадцатую симфонию в ее полном, неискаженном виде в России издали лишь в 2006 году[724] – когда та страна, чью совесть было призвано воплотить это произведение, сама уже пятнадцать лет как отправилась на свалку истории.

Неудивительно, что после распада Советского Союза в 1991 году Бабий Яр ожидали большие перемены. Массивный советский монумент не свергли с пьедестала (как в разное время произошло с сотнями памятников Ленину и Сталину), однако он вдруг лишился своего господства в качестве наглядного воплощения главной советской доктрины, диктовавшей единственно правильное толкование событий военных лет. Другие памятники всех мастей, словно только дожидались своего часа, выросли в разных местах Национального историко-мемориального заповедника “Бабий Яр”, как стали теперь именовать территорию бывшего оврага. Расстрелянным евреям поставили памятник в форме меноры. Поставили новые памятники – убитым цыганам, убитым детям, убитым священникам. А позже появился и мемориал киевлянам, погибшим при прорыве плотины.

На первый взгляд выросшие на месте Бабьего Яра новые мемориалы знаменуют полный разрыв с мифами прошлого, однако выясняется, что наследие тягостной амнезии советских лет еще живо. Там оказалась увековечена память главарей Организации украинских националистов (ОУН), поскольку их уже начали героизировать по всей Украине, хотя члены этой самой организации подстрекали к погромам и выступали пособниками в преступлениях нацистов[725]. Над территорией бывшего кладбища по сей день высится старая советская телебашня, а посреди мемориального заповедника, совершенно некстати, торчит наземный павильон станции метро Дорогожичи, открывшейся уже в 2000 году. В июне 2018 года, когда я побывал в Бабьем Яру, вся эта местность выглядела настолько буднично и обыкновенно, что это в голове не укладывалось. Возникало полное впечатление, что там до сих пор находится Парк культуры и отдыха: горожане как ни в чем не бывало прогуливались по тенистым дорожкам, обсаженным тополями, выгуливали собак, метали фрисби. Совсем рядом с уцелевшими обломками могильных плит, откопанных на месте старого кладбища, загорала молодая парочка.

Однако самым странным в этом месте было уже то, что исчез сам овраг. В окрестностях бельгийского города Ипра и по сей день, спустя столетие после Первой мировой войны, на бывших полях сражения виднеются воронки от снарядов, и трава, растущая поверх засыпанных землей окопов, еще имеет особенный оттенок – не такой, как у травы по соседству[726]. Здесь же, в Бабьем Яру, киевскому руководству удалось намертво вбить клин между ландшафтом и той памятью, которую он в себе несет. Мало того что не осталось ни следа от самого яра, еще и до сих пор неизвестно точное место массового убийства[727].

Ров-промоина в Бабьем Яру. Photograph © Jeremy Eichler.

Моим гидом в тот день был Андрий, историк с вкрадчивым голосом, большой знаток истории Второй мировой войны на территории Украины. Тема эта весьма взрывоопасна, вокруг нее постоянно ведутся баталии между украинскими националистами и сторонниками более взвешенного современного подхода к оценкам тех событий, исследователями из разных стран. Андрий на ходу рассказывал мне о том, что, тщательно изучив документальные записи, опознал одно место, где, вероятнее всего, и происходили расстрелы. И, показав в сторону леса, он стал уводить меня от солнечных ухоженных дорожек к чаще. Сразу же похолодало, и пульс у меня участился. Так мы шли, наверное, целую минуту, а потом остановились у края балки – поросшей деревьями промоины посреди земли глубиной метров около десяти. Понизив голос, хотя рядом никого не было, Андрий сказал мне, что казни, вполне вероятно, совершались именно здесь или где-то совсем рядом.

Я огляделся. Поблизости не было никаких памятных знаков, никаких табличек[728]. Оставшаяся тесная промоина в земле казалась последним напоминанием о большом овраге, когда-то существовавшем на этом месте, – как будто сама природа безмолвно сопротивлялась попыткам человека полностью стереть хранимые ею следы прошлого. Однако все вместе оставляло лишь впечатление хаоса и беспамятства – пренебрежения памятью, ее немого угасания всего в нескольких десятках шагов от того места, где ее символически чтили. Я взглянул на те из деревьев, что казались самыми старыми, и задумался, что они вполне могли быть свидетелями трагедии. А потом посмотрел вниз – на землю, усыпанную палой листвой, обугленными деревяшками, обертками от еды, пустыми бутылками из-под водки или пива. Мы пошли дальше, и я решил, что перед отъездом из Киева приду сюда еще раз. Но через два дня, когда я попытался навестить это самое место, я не смог найти его.

Историки, занимающиеся темой памяти о войне, иногда упоминают о синдроме безвестной могилы – расстройстве, от которого страдают выжившие родственники погибших, когда им совсем некуда приходить, чтобы почтить память близких. В этом смысле лишение некой символической обители смерти порой можно уподобить перечеркиванию всей прожитой человеком жизни. Покидая Бабий Яр во второй раз, после того как мне не удалось найти балку, я думал о том, что музыка – в силу ее отвлеченности, нематериальности, способности уноситься прочь и от времени, и от места, – пожалуй, является самым подходящим средством, которое могло бы удерживать в себе память о таких вот бесприютных умерших.

История, случившаяся с Бабьим Яром, поднимает синдром безвестной могилы до национального уровня. В самом деле, длившийся десятилетиями отказ ставить хоть какой-нибудь памятный знак на месте трагедии, да еще сопровождавшийся попытками заглушить голоса