Дураки и дороги - Крокрыс У
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уместиться в пустом коробе удалось, только кое-как свернувшись. Алексей ткнулся больным коленом в край и ойкнул. Перевернулся и вытянул поврежденную ногу. Попытался подложить край пальто, которым он решил укрыться в эту ночь между ногой и бортом, чтобы во сне снова не потревожить только поджившую травму. Колено всё равно так и не стало как прежде, и стоило задеть его под неудачным углом, как отдавало затаённой болью вглубь. Но как только он нашел удачную позу, то сразу провалился в сон. Последние сутки на ногах давали о себе знать, и сон превратился в благословение. Тихое, мирное и спокойное.
Павел заметил, что Алексей уснул, и убрал книжку. Да и не читал он по правде говоря последнюю четверть часа. Косил любопытным взглядом на Алексея, скрывая интерес в книге. Свет пришлось бы погасить. Павел закрыл плошку с маслом плотной крышкой, отчего огонёк дернулся и затух, и сам приготовился ко сну, не без злорадства подумав, что сейчас его постель не в пример удобнее кровати Алексея. Однако удобство постели не помогло ему погрузиться в сон так же быстро, как и Алексею. Думалось в темной, только сонным чужим дыханием прерываемой тишине о разном. О безысходности жизни. О медальоне. О том, что Алексей, пожалуй, единственный человек, который смог его так глубоко задеть. Павел повернулся на другой бок и уснул, так ничего и не надумав. Не хотелось ничего. И делать с ним тоже ничего не хотелось.
Лошади проделывали длинный путь до самого Петербурга. И Карпов Харитон Гаврилович потратил целую седьмицу, пока добирался до столицы. Разговор с Кириллом Александровичем вышел тяжёлым. Тот темнел лицом, гонял дворовых за чаем, а потом, не успев взять со стола чашку, тут же гнал их прочь. Дымил крепким табаком, запах которого плотно въелся в каждую деталь гостиной, и беспрестанно проклинал негодного сына. Уж был бы он тут, он бы ему показал. Он бы научил его, как нужно вести себя с отцом, а не ловиться на уловки этих блудных кошек. Подумать только, какое бесстыдство и какое непослушание! Генерал-лейтенант Петропавловский так злобно сжал челюсти, что от чубука откололся кусок и чуть не сломал ему передний зуб. Карпов бодро запыхтел своей трубкой.
— Одумается ещё.
— После письма его? — Петропавловский небрежным жестом указал на отброшенный и смятый лист бумаги, на котором виднелась знакомая подпись. — Весь в мать, такой же слабохарактерный. Ничего от Петропавловских не взял, ни ума, ни чести. Только дуэли устраивать горазд.
Одним движением он подтянул к себе чернильницу, макнул перо и, не заботясь о неаккуратной упавшей на первый подвернувшийся лист бумаги кляксе, небрежно начал писать. Одна за другой ложились строчки, словно составленные из столярных гвоздей.
— В столицу снова вызываешь? — Карпов посмотрел на лист с перевернутыми к нему буквами и в очередной раз затянулся. — Эх, хороший у тебя табак. Густой.
Помолчал, откинувшись на мягкую спинку стула.
— Не вернётся он сейчас. Молодой, дерзкий. Уже и прошение об отставке подать успел.
— Я его не зову, — генерал-лейтенант резким движением убрал перо на подставку, и лист оросился ещё одной серией чернильных клякс. Они раскатились по листу крупными шариками дроби и через секунду впитались, оставив ровные чёткие пятна. Как следы на отстрелянной целой ротой солдат мишени.
Карпов скосил глаза на письмо и покачал головой. Ему хватило и пары последних строк.
— Не пожалеешь? Детей у тебя больше нет.
Петропавловский поднял голову и посмотрел на старого друга холодным взглядом.
— А их у меня и не было.
Карпов, из сыновей которого в живых остался только один, лишь покачал головой и снова принялся раскуривать успевшую погаснуть трубку.
Письмо обратно шло долго. Сначала оно рукой уличного мальчишки было брошено в почтовый ящик, генерал-лейтенант Петропавловский даже не удостоился отправить письмо своему законному сыну через почту, а воспользовался новейшей и не успевшей заслужить своё доверие городской службой почты. А там оно было отделено от писем, адресом которых значился Петербург, и было отправлено в Москву, оттуда в Астрахань и только оттуда уже в часть, в которой служил подпоручик Петропавловский Алексей. Поддужные колокольчики оглашали всю округу своим весёлым звоном, сообщая всем и каждому, кто только оказывался вблизи дороги, что едет почта.
Почта! Столичная почта! И лица всех офицеров стали светлее. Почту ждали все, даже неграмотные солдаты, которым уж точно никто бы не стал отправлять письма из самого Петербурга. Но офицеры на радостях могли допускать некоторые вольности, а значит и дышаться начинало всем легче.
Даже вечно всем недовольный Паныч приободрился. Он исходил ворчанием на всё, от слишком громко поющих соловьёв и чирикающих воробьев, до дорог, которые представляли собой квашню небесной кухарки, только вместо хлеба на гранитной основе лежала грязь. От гудящего себе под нос незамысловатый мотив полкового конюха, которого Паныч успел по пути будто случайно приложить костлявым локтем, до проснувшейся мухи, с громких гудением носившейся по казарме, бьющейся в оконца и, кажется, самой недоумевающий, как это её сюда принесло. Даже эту муху не оставил Паныч без своего злопыхательсва, но прибывшая почта приподняла настроение и ему. И теперь его сутулую фигуру, с небывалой ловкостью снующую по части, можно было увидеть, казалось, в пяти местах сразу.
А подпоручика Петропавловского в части уже не было. Да и подпоручика никакого уже не было, честно говоря. Был просто Петропавловский Алексей, но и его нашло письмо, чудом нигде на длинном пути не потерявшееся и даже не смявшееся. Догнало оно его, когда он, услышав о пришедшей из столицы почте, решил и сам заглянуть в отделение, в надежде получить вести о поданном прошении. Но вестей он не получил, вместо этого ему выдали конверт, на котором наспех острым почерком отца было написано его имя и часть.
День у Алексея выдался хорошим, он как раз получил свое последнее полное жалование и смог выкупить отцовские часы назад. Ростовщик долго упирался и отговаривался, что такие часы никак не могли стоить указанную Алексеем сумму, но тот тоже не желал отступать и ему удалось вернуть своё
