Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Я принялся листать сочинения писателя. И на обороте титульных листов пяти пьес Б. Брехта, названных выше в одном ряду с «Жизнью Галилея», встретил ту же пометку, на которой не задерживался глаз раньше, — «В сотрудничестве с М. Штеффин». Сноски еще к двум пьесам и комментарии к произведениям подтверждали верность и большинства других свидетельств немецкого литературоведа.

В последующие дни я с возросшим интересом продолжил чтение архивных материалов.

Поезд от Москвы до Владивостока в 1941 году шел без малого десять суток. И каждый день — так было условлено — транзитный пассажир дальневосточного экспресса «интурист» Б. Брехт обменивался телеграммами с Маргарет Штеффин через Инкомиссию и друзей, находившихся у постели больной.

Телеграммы эти — трогательное проявление отношений Б. Брехта к своей сотруднице и другу. То, что связывало этих людей на протяжении долгих лет, представало теперь сжатым в объем нескольких телеграфных строк, ежедневно обращаемых удаляющимся вместе с мчащимся на восток экспрессом писателя к лежащему в Москве умирающему товарищу.

Так продолжалось несколько дней.

Некоторое представление о картине происходив шего в это время в Москве дает подшитая к делу копия письма М. Я. Аплетина. Письмо отправлено 3 июня 1941 года, судя по всему, на владивостокский адрес, вероятно, авиапочтой, вдогонку уехавшим. С тем, чтобы Б. Брехт получил его сразу же по прибытии во Владивосток. Привожу выдержку в переводе с немецкого:

«…Дорогой друг,

в соответствии с нашей договоренностью мы ежедневно посылаем Вам телеграммы о здоровье Греты Штеффин. Все ли доставлены?

Персонал в клинике и врач очень внимательны и любят Грету. Каждый день мы подробно говорим с врачом[16], и каждый день кто-нибудь навещает Грету. Будьте спокойны — здесь делается все необходимое, и мы не забываем о ней ни на минуту…

P. S… Как прошла поездка? Передайте, пожалуйста, от меня приветы тов. Хелли и Барбаре. Как дела у Штефа?[17]

Всего хорошего в дальнейшей поездке».

Однако уже на следующий день после отправления этого письма в состоянии больной наступило внезапное ухудшение. И 4 июня она скончалась.

В папке было еще несколько писем и телеграмм, касавшихся полученного Б. Брехтом известия о смерти М. Штеффин и сделанных писателем распоряжений относительно посмертных изображений (фотографий и гипсовой маски), похорон, имущества и бумаг покойной.

Материалы папки завершаются письмом Б. Брехта из Владивостока от 11/VI.41 г. На письме стоит входящая дата, когда получение его было зарегистрировано в Союзе писателей, — 20 июня 1941 года. До войны оставалось два дня.

«Потеря Греты — тяжелый удар для меня, — писал тогда среди прочего Брехт, — но если уж я должен был ее оставить, то не мог бы это сделать нигде, кроме как в Вашей великой стране. Я никогда не забуду товарищества и радушия, которые я — и она со своей стороны — узнали тут».

Очевидно, придавая особое значение этому заключительному письму, Брехт продублировал его. В «деле» подшита копия, отличающаяся лишь припиской, сделанной Брехтом от руки: «Я отослал это письмо авиапочтой. Копию доставит Вам товарищ Максимов, который во время поездки был чрезвычайно предупредителен к нам».

Вот что, коротко говоря, содержалось в первой папке.

Пусть читатель простит мне почти хроникерскую сухость обзора. Но это еще не само повествование, а своего рода предыстория.

Содержимое двух других папок в основном отвечало сделанному на них обозначению — «Переписка Б. Брехта с М. Штеффин…» Хотя в виде исключения попадались и письма третьих лиц, судя по всему, пересылавшиеся Брехтом — для сведения — своей корреспондентке.

Всего в этих двух папках находилось несколько десятков писем Б. Брехта и черновых или чистовых копий с обращением к нему М. Штеффин. Писано это было чаще всего на особой тонкой бумаге то на машинке, то от руки. Иногда на многих страницах.

Это была не обычная почтовая бумага. Такой ни раньше, ни потом, кроме как в переписке Брехта, я не видел. Она была легкой, как папиросная, и хрустящей, прочной. На манер тончайшего пергамента. Но у нее была достаточно податливая и упругая поверхность, чтобы удобно было писать любыми карандашами, чернилами и на машинке. Она мялась, но не рвалась. И она почти ничего не весила.

Уже сама эта бумага, как потом оказалось, — любопытный штрих времени и даже черточка к психологической характеристике писателя.

Как и у многих литераторов, у Брехта был культ бумаги. Сам ее вид давал ему настроение и располагал к работе. Надо было, чтобы поле хотелось засеять письменами. Но Брехт к тому же был и настоящим знатоком писчей бумаги.

Это было у него с юных лет, в какой-то мере наследственным. Его отец был директором бумажной фабрики в баварском городе Аугсбурге.

Но то, что можно было считать более или менее праздным знанием либо писательской причудой, в годы эмиграции обрело вдруг совершенно четкий практический смысл. После захвата власти фашистами в 1933 году Брехту приходилось жить, как он писал в одном из стихотворений, «меняя страны чаще, чем башмаки». При постоянных переездах объем и вес все возраставшего личного архива, в том числе рукописей и переписки, приобретал особую важность.

Может быть, именно тогда Брехт и его ближайшее окружение, в том числе и Маргарет Штеффин, переключались преимущественно на эту бумагу, на которой писали затем многие годы.

Тонкий папиросный пергамент был трепетен, как завтрашний день беженца. И в то же время от него веяло благополучием прежних времен. Это была бумага люкс. Она изготовлялась, возможно, для самых состоятельных клиентов авиапочты. Может быть, в какой-нибудь из стран относительно тихой нейтральной Скандинавии. С высокой традицией бумажного производства и представлений о разумности и комфорте.

«Бумага только, на которой ты пишешь, так тонка и непотребна, что совершенно не годится для вечности», — шутливо сокрушалась Маргарет Штеффин по поводу летучих страничек, на которых и сама писала это письмо Б. Брехту 12 ноября 1935 года.

Однако эмигрантские прозрачные листки стойко выдержали превратности прошедших десятилетий. И даже самые слабые карандашные нажимы и легкие касания пера отчетливо выступают на них. Как будто Б. Брехт и М. Штеффин вели свою переписку вчера.

Но вернемся к двум папкам.

Было ясно, что все это принадлежало Маргарет Штеффин. И, вероятно, составляло часть бумаг, оказавшихся в архиве Союза писателей после ее смерти.