Буйный Терек. Книга 2 - Хаджи-Мурат Мугуев

Чегодаев, тяжело дыша, озадаченно смотрел на жену. Краска стыда сошла с его лица, и теперь бледность покрывала лоб и щеки. Только сейчас он понял, как глупо проговорился.

— В конце концов, это даже не столь важно, говорил ли тебе Небольсин или нет, — сбивчиво забормотал он, — важно то, что я действительно был готов на все, даже на то, чтоб вы встретились и… и… — Он сбился с речи под тяжелым взглядом жены.

— Не лгите, Иван Сергеевич, вы делали все продуманно, с расчетом. Вы знали, что я люблю его, знали и то, что Небольсин человек чести, и вы разыграли перед ним весь этот пошлый, отвратительный фарс…

— Неправда! Я делал это из любви к вам… — перебил ее Чегодаев.

— Из любви к себе, к своему чину, к положению богатого сановника… не будем ребячиться, Иван Сергеевич. За четыре года нашей супружеской жизни я разобралась в вас. Карьера, путь в сановники, богатство и светская жена… Не будем обманывать друг друга, — повторила она и, вспомнив последние слова Небольсина, даже не замечая смолкшего генерала, с отчаянием повторила: — Оба мы, оба несчастные люди…

Не понявший смысла этой фразы, Чегодаев кивнул и облегченно сказал:

— Да, оба… но это пройдет, Евдокси, пройдет… и забудется, как только мы уедем с этого дикого Кавказа.

Прошло несколько минут в полном молчании. Было слышно, как в саду щебетали птицы. Генерал успокоился.

— Не понимаю вас, мой друг… все какие-то мечты, настроения… Все у вас есть — и знатность, и положение, и богатство…

— Я — нищая среди богатств… — усмехнувшись, перебила его Чегодаева.

Генерал недоумевающе пожал плечами, не поняв горького смысла слов жены.

— Я уезжаю отсюда… Сделайте так, чтоб отъезд мой состоялся на днях.

На лице генерала изобразилось удовлетворение.

— О-о, это лучший выход, Евдоксия Павловна. Уедем мы вместе. Через пять-шесть дней я заканчиваю дела — и в Ставрополь…

— Я уеду в Петербург, — решительно заявила Чегодаева.

— Согласен… В Ставрополе я задержусь на месяц и затем тоже в столицу и уверен, что кавказские переживания в столице рассеются как дым. — Генерал учтиво поклонился и пошел навстречу показавшемуся в дверях есаулу Желтухину.

На другое утро, едва стенные часы пробили десять, вошедший в столовую казачок доложил:

— Ваше превосходительство, казачий офицер к вам.

— А-а, это Желтухин, точен как часы, — вставая из-за стола, сказал Чегодаев. — Зови!

— Куда это вы? — спросила Евдоксия Павловна.

— На конный рынок. Он обещал показать замечательных коней.

— А как же, Иван Сергеич, таких других нигде нету, хочь в Кабарде али на Дону поищите, — входя в комнату, сказал есаул. — Хозяюшке, вашему превосходительству Авдотье Павловне, казачий салют и приветствие, — кланяясь, сказал Желтухин.

— Да не спешите вы на этот базар, не уйдут от вас хваленые кони, позавтракайте с нами… Кофе со сливками?

— И-и, барыня-хозяюшка, каки казаку сливки с кофеями… не казацкое это дело — чаи-кофеи пить. В другой раз чихирю у вас просить буду, а сейчас, — он махнул левой здоровой рукой, — спешить надо. Коней упустить можем, тута возля них и драгунские, и уланские офицеры толкутся, а про ремонтеров и не говорю… Спешить надо, Иван Сергеич.

— Иду, иду… Я вас только и дожидался. К обеду вернемся, адье, ма шер, — целуя жену и надевая шляпу, сказал Чегодаев.

Сенная площадь находилась на окраине солдатской слободки, там, где начинались «ряды», отведенные для торговли ручным товаром, всякой рухлядью, поношенной одеждой и вещами. Место это носило звучное название «Нахаловка» и вполне соответствовало этому слову.

Конный рынок был разбит на площади, и торговля на нем происходила дважды в неделю — по воскресеньям и средам. Уже с утра на площади появлялись юркие фигуры перекупщиков, продавцов и лиц, по уговору с хозяевами коней набивавших цену. Усатые ротмистры и поручики, ремонтеры различных кавалерийских полков, степенные казаки, зеваки, солдаты, слободские жители ходили по Сенной, приглядываясь, прицениваясь к коням, а то и просто от скуки ведя праздные разговоры.

Шум, смех, говор, ржание коней, удары нагаек висели в воздухе на конном базаре с десяти утра до пяти часов вечера, после чего солдаты и квартальные разгоняли толпу.

Здесь часто попадались отличные кони, частью отбитые у горцев или уворованные в дальних станицах и затеречных слободах.

Чегодаев не пропускал почти ни одного торга и, сблизившись с Желтухиным, считая его отличным конником, в последнее время все чаще и чаще приглашал к себе есаула.

— Хочу завести у себя под Тамбовом небольшой конный завод. Люблю коней, а там, в моем именьице, есть все для создания горско-донской породы, — объяснил свое увлечение генерал.

На конном базаре группами и поодиночке проводили и показывали коней. Торговали главным образом казаки и армяне, хотя в толпе иногда встречались черные, смахивавшие на цыган люди. Коней было немного, но почти все породистые, хорошей стати и чистых кровей.

— Слюсаренко, — крикнул есаул, — веди сюда Зорьку!

— Зараз, ваше сокблагородье, — отозвался из толпы казак.

— Сейчас, Иван Сергеич, увидите. Золото, а не кобыла! Такую лошадь и в Москве, и в Петербурге не стыдно показать.

— Поглядим, поглядим, — предвкушая удовольствие, одобрительно сказал Чегодаев.

Слюсаренко уже вел на чумбуре Зорьку, провожаемую восхищенными возгласами лошадников.

Кобыла была гнедой масти, не очень рослая, но несомненный карабах с красиво выгнутой шеей; тонкие бабки, налитые кровью, с чуть косящим взглядом глаза и еле заметная седловитость говорили о примеси арабской крови.

— Хороша кобылка… от такой, Иван Сергеич, у вас кони пойдут кровные, чистой породы. Гляди, каки у ей бабки, кака стать! — восхищенно говорил Желтухин, то с одной, то с другой стороны обходя и поглаживая спокойно стоявшую лошадь.

Кобыла действительно была хороша. Спокойная, ладная, она, чуть косясь на людей, игриво выгибала крутую шею, по которой поглаживал ее казак.

— Зовем ее Зорька, вашеприство, Зорька… Имя доброе. Ладно под седлом ходит… ни сбою, ни оступи… — расхваливал казак.

— Добрая кобыла. Вам ба, Иван Сергеич, ей в пару жеребца купить, чтоб приплод кровный был, — посоветовал Желтухин.

Чегодаев чуть поморщился. Он был расположен к этому «моветону», как за глаза, дома, называл есаула, — но то, что гребенец упорно именовал его «Иваном Сергеичем», а не «превосходительством», коробило педантичного петербургского гостя.

— А тута, вашбродь, жеребец один есть… ух, сволочь, и ко-о-нь… — восхищенно протянул один из казаков. — Грудь — во, як каменна стена, сам ярый, неспокойный, копытом землю бьеть, а глаза как у волка в загоне. Одно слово — огонь!

— Это у кого же? — осведомился Желтухин.

— А у приказного Ныркова… Он того коня у кабардинов отбил прошлым летом, когда Хапцев-аул брали… У ихова князя взял…

— Ну-у! И хорош жеребец?

— Огонь! Двум людям его на узде да цепи держать надо, — вставил кто-то.

— Чумовой, вашеприство, его на развод купите, не ошибетесь..

— Веди сюда, скажи, я приказал, — распорядился есаул. — Вам, Иван Сергеич, и впрямь такой под пару, от него добрый завод пойдет.

— Что ж, если подходящий, возьму… — подходя вплотную к Зорьке, сказал Чегодаев, осторожно поглаживая ее по холке.

— Да вы, вашеприство, не пужайтесь, лошадь смирная, усе понимает, только что не говорит, — пошутил один из казаков.

— А я и не боюсь… Я коней разных сотни перевидел… и английских, и гунтеров, и скаковых… Просто любуюсь Зорькой… Действительно, хороша кобылка, — ответил генерал и, желая подчеркнуть свое спокойствие, стал обходить кобылу, то и дело похлопывая и поглаживая ее круп и точеные ноги.

— Картинка! — восхищенно сказал он. — А как у нее бабки, копыта?.. Нет ли козинца или шпата? — нагибаясь к задней левой, спросил Чегодаев.

Он в точности и не знал, что такое шпат и чем он отличается от козинца, но желал показать окружавшим его казакам свою осведомленность.

— Не тянет ли на ходу ногу? — прощупывая суставы, спросил он.

— Откеда шпат… здорова, вашеприство, хучь на выставку веди… — начал было казак.

— Дяржи… дяржи его, сатану… зашибет насмерть!.. — раздались крики. — Тяни чумбур… не пущай, но, зараза!..

Желтухин обернулся. Огромный грудастый жеребец, зачуяв кобылу, встал на дыбы и, мотая головой, рвался вперед. Свалив повисшего на недоуздке казака, он двумя скачками очутился возле беспокойно сжавшейся кобылы. Натянувшийся чумбур лопнул.

— Арканом его, аркан кидай! Не спущай ремня!.. — кричал кто-то возле.

— За ноздрю, за ноздрю его хватай…

— Сам хватай!.. Не видишь, сказился… забьет до смерти…