Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - Николай Чернышевский

К счастию для выздоравливающей, я слышал каждое слово этого шепота. Я протестовал. Как же можно будить, если она заснет? – Сон – это самое целебное лекарство. Будить! – Никак! – Зинаида Никаноровна поспорила, но принуждена была уступить: я был непоколебим и, главное, очевиднейшим образом прав. – Настя слушала спор, выпрямившись, и юбчонка ее теперь лет жала позументом подола на моей руке, остававшейся по-прежнему совершенно скромною в необходимой вежливости. – Зинаида Никаноровна уступила моему протесту, я подобрал руку, и Настя, повернувшись на одной ножке, выпорхнула, немножко пританцовывая. – Когда она скрылась, Зинаида Никаноровна взяла платок и поднесла его к глазам.

– Боже мой, боже мой! – Вы видели эту девушку – она моя любимица, потому что… она моя родственница, она… она… дочь моей матери… Я не могу без слез думать о Насте… Она моя сестра, я так люблю ее, но этот бездушный человек, – мой муж. – не знает никаких чувств и не может уважать их в других. Он подл и безжалостен в своем разврате… Но Настю я не разлюбила… и она меня любит по-прежнему – одну меня… Я лишилась надежды удержать ее от шалостей. – но она любит одну меня…

Мать Зинаиды Никаноровны рано осталась вдовою. Отец Насти не захотел ни жениться, ни даже заботиться о дочери. У матери не было средств отослать дочь на воспитание куда-нибудь, а была надежда встретить другого человека, более благородного, чем отец Насти. Надобно было скрыть связь с отцом Насти. Малютка была записана дочерью крестьянки; это семейство было отдано в приданое Зинаиде Никаноровне. Насте было тогда лет десять. Зинаида Никаноровна взяла сестру к себе. Могла держать ее как любимицу, но не как сестру: мать была вновь замужем, надобно было по-прежнему скрывать происхождение Насти. Но муж Зинаиды Никаноровны знал, что эта девочка – ее сестра… Ничто не остановило его… Насте было тогда только четырнадцать лет. Настю нельзя винить…

Настю нельзя. Но можно винить тебя, бессовестная интригантка. Ты знала, что твой муж – мерзавец: ты знала, что ты своим примером и потворством распутству твоего мужа развратила всех своих служанок. Ты могла не желать. – и я верю, ты не желала, чтобы твоя сестра была похожа на них и на тебя. Я верю этому. Но ты должна была понимать, что твой дом – вертеп разврата – не годится быть местом воспитания. У тебя были средства поместить ребенка в образованное и честное семейство. Ты говоришь, ты любишь ее: верю. – но твоя любовь к ней только любовь забавляться ею. Тебе нравилось иметь куклу, ты… но не велика будет беда бросить этот вздор, чтоб идти обедать, когда зовут обедать. Не буду иметь времени докончить? – И в этом не будет особенного убытка. Впрочем, очень доволен тем, что с пера шли такие бесконечные подробности: это помогло мне терпеливее ждать возвращения Мери.

Через полчаса пора будет ехать к милой куколке. Полчаса на описание всего того, предисловие к чему писалось целых шесть часов! – Живописная и драматическая обстоятельность рассказа должна замениться сжатостью, энергиею, философским глубокомыслием. – из Маколея надобно мне стать Тацитом.

Зинаида Никаноровна говорила о Насте с аффектациею, сквозь которую едва-едва можно было видеть слабенькие проблески любви к побочной сестре. Но и того рыло уже довольно, чтоб удивить меня: я не предполагал, чтоб эта интригантка могла иметь к сестре хоть столько доброго чувства, сколько обыкновенный человек имеет к каждому из людей, мимо которых идет по улице. Вбежала Настя: чай и закуска готовы; мы пошли с Настею и провели десять минут за чаем, две минуты за закускою, остальное время от половины девятого до десяти в занятиях, возможность которых, конечно, не предвидела Зинаида Никаноровна, без сомнения дремавшая все это время. Наконец Настя объявила, что я должен идти к Зинаиде Никаноровне, и прогнала меня. Действительно, милая куколка измучилась, кувыркаясь, взлезая на плечи мне и повесничая всяческими бесстыдничествами. Через полчаса она придет за мною к Зинаиде Никаноровне. Мы поедем; у крыльца нашего дома я выйду из экипажа, она останется спрятанная в нем. Я возьму денег, белье себе – то есть переговорю с Виктором Львовичем, который, без сомнения, ждет меня, – выйду, сяду, и мы едем в Симбухино, садимся там на пароход, который отходит на рассвете. – и едем дня на три в Симбирск, где она будет объедаться ананасами. – Я мог быть вперед уверен, что не понадоблюсь больше ни Зинаиде Никаноровне, ни Виктору Львовичу; когда я так полюбил подарок Зинаиды Никаноровны, она не будет сомневаться в искренности моих советов, и Виктор Львович может забыть о ее существовании.

Так и сбылось, Зинаида Никаноровна видела во мне преданного друга, – да и без того, я думаю, согласилась бы с моими советами: независимо от моей дружбы или недружбы к ней, в них не было ни слова лжи, а рассудительность их не могла не быть очевидна умной и хладнокровной женщине. – Виктор Львович разорвал связь с нею из уважения к своим отцовским обязанностям. Надобно примириться с этим фактом. Остаток летнего сезона пусть будет пропавшим для Зинаиды Никаноровны. Надежда Викторовна выйдет замуж. – вероятно, нынешнею же зимою: невесты с таким приданым не засиживаются. На следующее лето Виктор Львович, по всей вероятности, приедет в деревню опять совершенно свободным и не затруднится снова осчастливить своей любовью Зинаиду Никаноровну, если она станет ждать следующего лета смирно, великодушно, как следует благородной женщине с растерзанным сердцем. – «Я сама была близка к этим мыслям. – сказала Зинаида Никаноровна. – Как ни странно то, что он непоколебим, но мне самой начинало казаться, что он решительно пожертвовал мною для своих отношений к дочери… Мне уже казалось, что я могла бы только мстить ему… Но действительно, следует не вооружать его. – он возвратится ко мне, оценит мое великодушие, молчаливость моего страдания». – Мы были уже без всяких церемоний с Зинаидою Никаноровною. Через Настю мы были, в некотором смысле, родственники; притом же Зинаида Никаноровна соснула часа полтора, это восстановило ее силы, как она и предвидела. Она была теперь совершенно здорова, она проводила меня до комнаты Насти и тут покинула меня, очень мило сказав, что не хочет ободрять повесничество Насти своею улыбкою, а Настя, пожалуй, и при ней прыгнула бы на плечи мне. – Настя избалована ее любовью, и она просит меня стараться хоть немножко исправить эту наивную проказницу: мои слова, быть может, будут действовать на шалунью больше, нежели замечания сестры слишком снисходительной. Я вошел в комнату Насти и увидел, что она… Иван Антоныч говорит, лошади готовы – «А Марья Дмитриевна все еще не возвратилась от Власовых?» – «Все еще нет». – «Я подожду не вернется ли: я уезжаю дня на три, на четыре, может быть больше, и мне не хотелось бы уехать не простившись с нею». – «Господи, какой вы добрый человек, Владимир Алексеич! Не знаю, как мне и благодарить вас за любовь к моей Машеньке! Как вы любите ее, в самом деле!» – В самом деле, я люблю ее, ты не ошибаешься, добряк: если бы твоя Машенька была родная сестра, я не мог бы любить ее нежнее.

Нет, я не уеду, не простившись с моею милою Мери. Проститься. – не то слово: мы уже простились. Но я должен переговорить с нею: письмо не заменяет живого слова. Пусть она видит, что если я люблю ее не меньше прежнего, что она, друг, милее любовницы мне.

Но я думаю, что я сильно привяжусь и к Насте. Я никак не предполагал этого, входя к ней, чтобы увезти ее. Не ожидал я, что бесстыдница, которую ласкал я с бездушным сладострастием, пробудит во мне чувство более нежное. – Она спала. Когда я ушел, она стала собираться в дорогу, приготовила узелок с бельем и платьями, положила его на стул у кровати, стала одеваться, надела чулки, взяла платье и задремала, повалилась; платье лежало на ее руке. – так она и заснула. Она спала крепко, не слышала, как я подошел. Я дотронулся до ее плеча: «Вставайте, Настя, поедем». – Она полураскрыла глаза и жалобно: «Миленький, не троньте меня: я хочу спать», – лениво повернулась и в ту же секунду опять спала. Сон ее был крепок и спокоен, как у ребенка; я стал всматриваться в ее лицо: его выражение было спокойно и невинно, как у ребенка. Я взял платье с ее руки, взял одеяло – она спала вся открытая – я закрыл ее и стал опять смотреть на ее спокойное, невинное личико. Но она была так мила, что я не мог решиться расстаться с нею. – я опять дотронулся до ее плеча и сказал: «Вставайте, Настя, одевайтесь, и поедем». Она приподнялась на локте – и заплакала, ленясь хорошенько проснуться: «Миленький, пожалуйста! – Завтра! Я хочу спать». - упала и опять уже спала. Я стоял и смотрел на ее спокойное личико. Умиление овладевало мною. Я нагнулся и тихо, крепко поцеловал ее. Она жалобно проговорила сквозь сон, не открывая глаз: «Миленький, пожалуйста, не надобно: я хочу спать». Это был голос невинного ребенка, слезы нежной любви навертывались у меня на глазах. Я довольно долго смотрел на нее и ушел, чтобы не расплакаться: так мила сделалась мне она своим тихим, крепким, невинным сном.