Избранное. Романы и повести. 13 книг - Василий Иванович Ардаматский

— Посмотри... посмотри...

Он показывал на ковылявшего им навстречу солдата-инвалида. Нет, он не ковылял, а прыгал судорожными рывками. Шинель подвернута за ремень, одной ноги нет. Может быть, он только что вышел из госпиталя и еще не научился ходить на костылях. Сперва он их резко выставлял вперед, а потом подтаскивал свое сильное и бессильное тело. Покачиваясь, он устанавливал равновесие и снова выбрасывал вперед костыли. На груди у него болтался Железный крест. Лицо у солдата было напряженным, в капельках пота. Глаза невидящие, злобно устремлены вперед. Уличная толпа обходила его с двух сторон, и никто на него не оглядывался, но, пройдя его, люди переглядывались между собой, переглядывались как-то украдкой, мимолетно, точно боясь своим взглядом сказать слишком много.

— Страшно на него смотреть, — сказал Ганс, когда они разминулись с инвалидом. — Зачем их пускают в Берлин?

— А если он берлинец и вернулся домой? — предположил Самарин.

— Все равно не надо! — разозленно произнес Ганс. — Понимаешь, война от Берлина далеко. Идет она для нас нелегко, и незачем нервировать Берлин подобными сценами. Берлин — город фюрера, а не инвалидов.

Самарин молчал. Он думал о том, что хваленый боевой дух немецкой нации — один из мифов, созданных нацистской пропагандой. Москвы и Сталинграда оказалось достаточно, чтобы он сразу увял.

— Русские заплатят за все... И за это...

Самарин услышал эти слова и резко повернулся к своему спутнику. Мгновенное усилие — и он говорит:

— Дорого заплатят, дорого.

Ганс клятвенно сжал ему руку — от мгновенно подавленного желания вырвать руку у Самарина холод по спине. Он явно расслабился и позволил двум своим жизням опасно сблизиться.

— Поедем домой, мне что-то нехорошо, — сказал он.

— Сердце? — тревожно спросил Ганс.

— На душе что-то.

— Тогда я сейчас тебя вылечу. Мы пройдем к рейхсканцелярии фюрера, это недалеко. — Ганс подхватил его под руку и потащил через площадь. — Когда я с друзьями уезжал на фронт, у нас тоже на душе кошки скребли. И мы перед отъездом пошли сюда и точно ключевой воды глотнули! — оживленно говорил Ганс. — Там охватывает тебя непередаваемое ощущение твоей близости к фюреру. Помню, как мой товарищ Альфред Веттер, глядя на рейхсканцелярию, сказал: «Мой фюрер, моя жизнь принадлежит тебе и великой Германии». И он сдержал свое слово — в бою с партизанами погиб как герой. Помолчим и пойдем медленнее, — предложил Ганс.

Самарин невольно посмотрел на Вальрозе — ведь эти слова сказал немец, который сам постарался увернуться от смертной судьбы своего друга. Но он сказал эти слова совершенно серьезно и искренне, значит, веря в них. А сам?..

Почему вчера Вальрозе-старший не захотел слушать Геббельса?

Мгновенно подумав, Самарин спросил об этом Ганса. Тот испуганно посмотрел на него и рассмеялся:

— Он вообще не любит слушать речи, особенно длинные, а доктор Геббельс меньше часа никогда не говорит. А если по секрету, отец его не терпит и, как многие, считает выскочкой.

Вон даже как... И все это не просто...

— Смотри! — подтолкнул его Ганс.

Здание рейхсканцелярии было похоже на громадный серый каменный ящик.

— Скромность и величие, — прошептал Ганс.

Но что-то берлинцы не стремились пережить ощущение своей близости к фюреру — на всем пространстве перед зданием было не больше десятка спешивших по своим делам прохожих. Пожалуй, побольше было людей, несших охрану дома. По бокам входа в него, над которым свисал огромный стяг, в напряженных позах, прижимая к груди автоматы, широко раздвинув ноги, стояли солдаты в касках. Два рослых офицера в длинных черных кожаных пальто, заложив, руки за спину, стояли у кромки тротуара. И еще шесть таких же фигур располагались вдоль всего здания и у глухих ворот. Кроме того, две пары солдат с автоматами медленно вышагивали вдоль здания. Они то шли навстречу друг другу, то, лихо повернувшись, расходились в разные стороны. Наверняка к охране относились и штатские фигуры, разбросанные по всему пространству перед рейхсканцелярией.

— Здесь живет и действует гений фюрера, — сказал Ганс от волнения каким-то не своим голосом, не сводя глаз с серого приземистого здания. — Мы можем и прокиснуть, и испугаться, а он — никогда. Мы живем сегодняшним днем, а он знает все наше будущее и потому уверенно ведет нас вперед через все трудности и неудачи. — Ганс помолчал и вдруг довольно громко произнес: — Хайль Гитлер! — и поднял руку в сторону здания.

Самарин молчал... Только, когда они уже прошли рейхсканцелярию, Самарин сжал локоть Ганса и сказал взволнованно:

— Спасибо, что сводил меня на это святое место...

Они уезжали в Ригу в понедельник, а в воскресенье родители Ганса устроили прощальный вечер, на который пришли их родственники и девушка по имени Анни, о которой Ганс сказал, что она его «почти невеста».

— Что значит «почти»? — спросил, Самарин.

Ганс рассмеялся и не ответил.

Самарину была представлена племянница Вальрозе — пухленькая смазливая блондиночка, хохотушка и, как выяснилось, удивительно глупая. У нее было странное имя — Ромми. Познакомила их мать Ганса.

— Ты, конечно, как все немки, боготворишь военных, — сказала она девушке. — А Вальтер — коммерсант. Но помни, когда кончится война, коммерсанты будут самыми необходимыми для Германии людьми.

Весь вечер Самарину пришлось играть роль кавалера Ромми и терпеть ее непроходимую дурь и настырное кокетство. Во время танцев она закатывала глаза и опрашивала томным шепотом: «Тебе со мной хорошо?» «Очень», — отвечал Самарин. И тогда она терлась щекой о его подбородок. После одного танца, запыхавшаяся, красная, она утащила его в пустую комнату, упала там на диван, увлекая за собой и шепча: «Целуй меня, целуй». А потом удивленно и горестно: «Боже, ты же не умеешь целоваться!» И вдруг: «Ты очень богат?» — «А зачем тебе это знать?» — «Только за очень большие деньги я могла бы примириться, что ты не военный». — «Я совсем не богат». В ответ визгливый хохот: «Ты хитрец, ты говоришь неправду!»

И вот так весь вечер, пока гости не уехали.

Ганс и Самарин проводили своих девушек до машины. Когда они