Огнем и мечом. Россия между «польским орлом» и «шведским львом». 1512-1634 гг. - Александр Путятин

Чем же мог воевода так сильно рассердить царя Михаила? Отправляясь на войну с поляками, Шеин не только гордо хвалился прежними заслугами, но и сравнивал свою героическую оборону Смоленска с поведением «иных», которые «…за печью сидели, и сыскать их было нельзя, и поносил всю свою братию перед государем с большой укоризною, по службе и отечеству никого себе сверстником не поставил»{180}. Судя по всему, это была любимая речь Шеина, которую он повторял уже не раз. Царь тогда промолчал. Михаил Шеин после возвращения из польского плена ходил в любимчиках у патриарха. А таким во все времена позволялось многое… Пока Филарет был жив, сын ни в чем не противоречил отцу. Однако внутри это был давно уже не тот слабый и наивный мальчик, который в 1613 году взошел на российский престол. Незаметно для окружающих к 37 годам Михаил Романов превратился в цепкого и мудрого политика. За 15 лет работы бок о бок с отцом-патриархом он многому успел научиться. И пусть на больных ногах царь ходил по-прежнему с трудом, зато силой воли и остротой ума мог поспорить с любым из своих подданных.

Из собственных воспоминаний и по рассказам старших Михаил знал, что терпевшие поражение войска неоднократно поднимали мятежи при Борисе Годунове и Василии Шуйском. А потому его прознатчики внимательно прислушивались к речам возвращающихся из-под Смоленска ратников. О том, какие настроения царили в ближайшем окружении Шеина, свидетельствуют «вины», зачитанные перед казнью Василию и Семену Измайловым, сыновьям второго воеводы. Василию судьи напомнили, что он «…будучи под Смоленском и из-под Смоленска пришедши в Можайск, хвалил литовского короля, говорил: “Как против такого великого государя монарха нашему московскому плюгавству биться? Каков был царь Иван, и тот против литовского короля сабли своей не вынимал и с литовским королем не бивался”»{181}. В конце Ливонской войны действительно был период, когда Иван Грозный отдал воеводам приказ избегать генеральных сражений со Стефаном Баторием. Однако то было временное решение, вызванное недостатком сил. А за разговоры о «плюгавстве» правящего монарха в некоторых странах можно поплатиться головой даже сейчас.

Карьера Шейных и Измайловых во многом базировалась на благосклонности к ним старшего Романова. Однако «золотую молодежь» всегда отличали неблагодарность и цинизм. «Да ты же, Василий, — звучало со следующей страницы обвинения, — услыша о смерти великого государя патриарха Филарета Никитича, говорил много воровских непригожих слов, чего и написать нельзя»{182}. Второму сыну Измайлова, Семену, вменили в вину те же «непригожие слова», только сказанные в общении с «литовскими людьми». Вместе с Шейным и тремя Измайловыми судили также воевод, не сумевших защитить передовые позиции на Покровской горе. Князей Семена Прозоровского и Михаила Белосельского приговорили к смерти. Но по ходатайству ратников из их полка, заверивших царя, что эти воеводы «радели по службе», казнь им была заменена на ссылку в Сибирь. Характерно, что за Шеина и Измайлова полковые дворяне не вступились.

И это «бессердечие» не случайно. Шеин был человеком крутого нрава. Целей своих он добивался, не считаясь ни с потерями в войсках, ни с интересами других людей. Во время одного из приступов воевода велел пушкарям продолжать обстрел стен Смоленска, невзирая на потери в рядах штурмующих. После того как в осадном лагере начались трудности с провиантом, Шеин выделил себе для сбора кормов самые богатые волости, а когда фуражиры попытались взять там продовольствие для рядовых ратников, велел их сечь плетьми за самовольство. Как полководец, он был виноват в пассивном ведении войны. Как боярин — в неподобающих высказываниях о личности монарха. Как командир — в том, что позволил подчиненным распустить языки. Но в приговор из этого мало что вошло.

Боярская комиссия вменила воеводам Михаилу Шеину и Артемию Измайлову совсем другие проступки. Во-первых, их признали виновными в слишком медленном движении армии к Смоленску, в результате чего противник успел подготовиться к осаде. Отчасти упрек был справедливым. Но у задержки существовали и объективные причины, которые Шеин своей властью устранить не мог. Взять, к примеру, местнический спор Лыкова с Черкасским или нападение на «украины» крымских татар. Во-вторых, воевод обвинили в том, что они небрежно и неумело действовали против польских войск. И здесь в чем-то можно согласиться с комиссией: когда осаду 26-тысячной армии дважды подряд прорывает пятитысячный вражеский корпус — это не самый лучший показатель плотности осады и качества руководства войсками. Однако на смертную казнь подобная оплошность явно не тянет. Максимум на отстранение от должности.

В-третьих, Шеина и Измайлова упрекнули в трусости. Они не атаковали большими силами отряды Гонсевского и Радзивилла после того, как те встали лагерем в Красном. А затем, когда к Смоленску подошла армия Владислава IV, «над литовскими людьми и над литовским королем промыслу своего никакого не показали и с литовским королем и с литовскими людьми не бились»{183}. Трудно полностью согласиться с этим выводом комиссии. Шеин, бесспорно, виноват в пассивности, но не в уклонении от сражений. С польской армией он бился. И неплохо. Другое дело, что результат боев мог быть иным, прояви русский воевода больше решительности и инициативы.

В следующих пунктах бояре вспоминают, что во время плена Шеин целовал крест Владиславу как своему царю. После этого якобы воевода полякам все время «радел и добра хотел, а государю изменил»{184}. Сигизмунд III действительно требовал от знатных русских пленников, чтобы те целовали крест ему и королевичу Владиславу. Через это унижение пришлось пройти всем, включая Филарета Романова и Ивана Пуговку Шуйского, который возглавлял судную комиссию против Шеина. Позже патриарх Филарет снял со всех русских пленников грех за то крестное целование и освободил от неискренней клятвы. Пожалуй, единственным неопровержимым пунктом обвинения была сдача королю тех 12 легких пушек, которые по условию договора Шеин имел право забрать с собой. Потеря «наряда» в условиях, когда имелась реальная возможность его сохранить, в те суровые времена тянула на смертный приговор. Шеин резонно возражал, что этот поступок был призван дезинформировать короля. Оставленные орудия наглядно демонстрировали врагу, что пушек у России еще много. Но судная комиссия не приняла этих доводов во внимание.

18 апреля 1634 года Михаил Шеин, Артемий Измайлов и его сын Василий были приговорены к смертной казни. Через десять дней им отрубили головы «на Пожаре». Второй сын Измайлова, Семен, отправился в сибирскую ссылку. Туда же уехали проходившие по этому делу Семен Прозоровский и Михаил Белосельский. Брат воеводы Измайлова Тимофей, служивший в Москве в одном из приказов, был сослан в Казань. Сын Михаила Шеина, который тоже проходил по этому делу, избежал казни благодаря заступничеству царицы. Из нетитулованных особ под суд попал Любим Ананьев, дворянин, служивший у Шеина. Любима обвинили в том, что он злонамеренно ссорил своего боярина с прочими знатными лицами. За это Аланьева били кнутом и отправили в тюрьму.

После капитуляции Шеина война не закончилась. Король Владислав IV, имевший преувеличенное представление о численности армии Черкасского и Пожарского, на Можайск наступать не решился. Вместо этого он во второй половине марта всеми силами окружил крепость Белую. Небольшой русский гарнизон, насчитывавший около тысячи ратников, капитулировать отказался. Король попробовал взять крепость с наскока, но был отбит. Через два дня польская армия повторила атаку. И снова неудача… К этому времени королевские дипломаты уже начали переговоры о мире. Владислав IV надеялся, что не сегодня завтра война закончится, и потому постоянно откладывал штурм. Наконец в начале мая ему надоело ждать. Молодой король решил удачной атакой на крепость подтолкнуть Москву к миру. Однако тут выяснилось, что его минеры ошиблись в расчетах. От взрыва в подкопе погибла часть пехотной колонны, выстроившейся для атаки. Крепость же не пострадала. Польские войска в ужасе бежали от городских стен.

К этому времени русские отряды «охочих людей» обложили королевскую армию, мешая ей добывать фураж и провиант. В польском лагере стал ощущаться недостаток продовольствия. Голод и болезни косили солдат. Начали приходить тревожные вести с южной границы. Турция и Крым в очередной раз сменили фронт и готовили удар по Речи Посполитой. В этой ситуации Владислав IV вынужден был согласиться на условия Москвы. С польской стороны переговоры вели коронный канцлер Задзик и литовский гетман Радзивилл. С российской — попеременно Федор и Иван Шереметевы. По просьбе царя Михаила присутствовал на встречах и Дмитрий Пожарский. Воевода в это время страдал от приступа болезни, а потому на переговорах больше отмалчивался. Но его участие русские дипломаты использовали как мощный фактор давления на противника. Для поляков Пожарский был живым воплощением той неодолимой силы, что похоронила их надежды на покорение России.