Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

«Не вздумали бы опять обыскивать камеру» — подумал Коростелев, взглянув на печь: там в трубе, за вьюшкой, было спрятано оружие. Его успели затолкать туда перед последним обыском, когда надзиратель Евдокимов предупредил Коростелева и сам показал укромное местечко.

«Один за нас, и то спасибо. Жаль, что тюремное начальство пронюхало о сочувствии других надзирателей. Что с ними сталось после того, как их избили возле нашей камеры? А Евдокимов не устрашился даже этого…»

Побег назначен на десять вечера. Надо приготовиться самим и задержать в камере Макарову, которую попросили вызвать из женского отделения, чтобы состряпать беляши. Странно, что иногда выполнялись, казалось бы, самые «незаконные» требования и в то же время нельзя было добиться необходимой малости. Все зависело от того, с какой ноги встал утром главный надзиратель.

Вечером Соня Бажанова передала с воли мясной фарш и хлеб. Это значило, что подпольный отряд Красной гвардии готов к операции. Дружное приготовление беляшей превратилось в настоящее торжество. Точно наэлектризованный, Цвиллинг смешил без конца и своих и надзирателей, которым и в голову не приходило, что веселье узников — просто душевная разрядка перед смертельным риском.

Но едва закончился ужин, в камеру явился начальник тюремного караула и предложил Макаровой уйти в женское отделение. Коростелев в замешательстве посмотрел на дверь, открытую в коридор, где находились тюремщики и куда вышла часть арестованных. Отпустить Макарову? Тогда молоденькая женщина останется в руках дутовцев, которые, рассвирепев после побега большевиков, могут растерзать ее.

Не изобразить ли что-нибудь вроде сердечного приступа? Врача в тюрьме нет, посылать за ним не станут, а Макарова вполне сойдет за фельдшера: она вместе с другими девчатами готовилась быть сестрой милосердия. Коростелев уже подвинулся к Цвиллингу, тоже встревоженному, и в это время как нельзя более кстати в коридоре послышалась озорная плясовая частушка и дробный топот каблуков.

— Что такое? — Начальник охраны строго обернулся, но, увидев одобрительные улыбки на всех лицах, сам потянулся к кругу.

Плясал, лихо откалывая замысловатые коленца, весельчак Агарков.

«Выручил! — Коростелев радостно переглянулся с Цвиллингом. — Минут бы на двадцать этого представления! Только бы не запретили…»

Но истомившиеся от скуки тюремщики даже не подумали мешать неожиданно возникшему развлечению. Мигом образовался маленький хор; остальные и притопывали, и посвистывали, и гребешки в ход пустили вместо губных гармошек, и на ложках кто-то взялся отстукивать. Ровно в десять Цвиллинг громко запел «Отречемся от старого мира», и шум сразу оборвался. Благодушно настроившиеся тюремщики не успели опомниться, как большевики обступили их со всех сторон и, угрожая револьверами, обезоружили; сняли кобуру с наганом и с начальника караула. Каждая заранее подготовленная группа действовала быстро и точно: кто перерезал телефон, кто тащил зазевавшегося постового, который дежурил во дворе.

Через несколько минут стража отделения была загнана в темный чулан в глубине коридора. Затворяя дверь, Коростелев и Цвиллинг показали одураченным караульщикам «бомбу» внушительных размеров и предупредили, что при попытке открыть дверь эта адская машина взорвется. Потом все дружно ринулись во двор, чтобы перебраться через стену в условленном месте.

После духоты тюремной камеры морозный декабрьский ветер так и пробирал, так и подхлестывал разгоряченных людей, выскочивших на волю в чем попало. Подталкивая друг друга, они торопливо поднимались по лестнице, поставленной надзирателем Евдокимовым, переваливались через забор, а внизу их подхватывали красногвардейцы, давали каждому направление. По всей улице стояли рабочие пикеты: парни и девушки, притаившиеся в тени подъездов и ворот, принимали беглецов по составленному плану и мгновенно исчезали с ними в темноте ночи.

Дерзкий побег большевиков ошеломил белоказаков и поразил всех оренбургских обывателей. Как могли сбежать из-под усиленной стражи сразу тридцать два арестанта?

Дутов рвал и метал, устраивал обыски, делал настоящие налеты на кварталы голодной и холодной Нахаловки, но беглецы словно под землю провалились.

— На-кось, выкуси! — бормотал дед Арефий, подбирая разбросанные казаками по землянке немудрящие пожитки. — Думаешь, наши соколики под койками сидеть будут?

— Охота мне было тесануть урядника топором по жирной хребтине, когда он в голбец заглядывал, — сказал Харитон, который, разобрав на дрова сенцы, щепал для растопки лучину.

— Спаси Христос! Они нас самих на лучину расщепали бы! — испуганно сказала Наследиха, совсем приунывшая за последнее время.

И как не приуныть работящей, хлопотливой хозяйке, когда в жилье полно мужиков, а печь не топлена, еда не приготовлена, а надо прожить до вечера, пока не сморит сон, и завтра опять такой же долгий-предолгий голодный день. Особенно тяжело было матери смотреть на Пашку и Митю. Мальчишка совсем отощал, одни косточки, Митя же, только-только пошедший на поправку, опять свалился от слабости.

Конца не видно жестокой сваре с атаманом.

«Ему что? Живет в тепле и холе. Наел мурло — сровнялась шея с плечами. А тут ворота сожгли, заборчик тоже в печку ушел, теперь до сеней добрались. Дальше впору крышу разбирать да с этими дровишками к Тураниным на постой: им ведь тоже топить нечем».

Будут саманные стены огораживать до лучших времен печку, застывшую под открытым небом, но даже жилья своего, недавно так славно устроенного, не жаль Наследихе, такое зло на «богом проклятого атамана» разбирает ее.

«Спихнули царя. Советскую власть поставили. Казалось, чего бы лучше. Ан опять князек нашелся, какую-то свою линию повел, от которой всем одно мученье! Зима-то еще впереди. Морозы-то — рождественский да крещенский — ой как прижмут!»

О еде Наследиха старалась не думать…

— Чего, маманя, нос повесила? — неожиданно весело спросил Митя. — Убежали наши из дутовского застенка. Все враз убежали. Надо же так сообразить!

— Да уж сообразили! — Наследиха слабо улыбнулась, радуясь оживленности сына. — Зина Заварухина прибегала, плачет и смеется: убежал вместе со всеми из кутузки ее Илья, а домой не показался. Как ей, бедолаге, не плакать: померла в одночасье свекровь в деревне, и свекор следом глядит — на мякине ведь жили. Вернули Зине Каську и Зойку, а куда она с ними, малыми? Было бы тепло в землянке, закрыла бы да на поденку. А сейчас не оставишь и под крышей — замерзнут, ровно воробьи.

— Пускай переберутся к нам, — сказал дед Арефий. — Чего ей там маяться, плакаться на отшибе? Как-нибудь перегодим вместе тяжелую полосу.

Озябший, но сияющий Ефим, едва переступив порог, тоже заговорил о побеге:

— Взяли они свеклу, воткнули в нее гильзу пустую винтовочную, чтобы на бомбу походила. После завернули ее в портянку, надзирателям показали да под дверь подложили. Те и просидели тихохонько в чулане, покуда наши утекали. — Не снимая шапки и стеганки, Ефим подошел к жене, подал десять рублей. — Это Левашов просил тебе передать.

— Откуда он взял? У него своя семья голодает.

— Рабочие из Самары послали. Собрали по грошику — и нам. На всю-то нашу братву тысяч двадцать пять стачечный комитет получил. Другие города тоже обещали помощь.

Дед Арефий подержал в руках десятку, полюбовался:

— Дорогие денежки. Главное дело — со-ли-дар-ность, — торжественно произнес он. — Беги, Дуняша, к булочнику, а я — самоварчик в честь победы…

Пашка, пригревшийся, как котенок, под боком у Мити, выглянул, вялый спросонья, из-под лоскутного одеяла.

— В честь какой победы, дедуня?

— Побег из тюрьмы. Эта победа на всю Расею прогремит!

В маленькой комнатушке сцепщика вагонов Петрова было темновато — окошко выходило в стену сарая, — и Лиза забилась в самый угол, чтобы не мешать парикмахеру гримировать Александра и Цвиллинга.

Весело блестя серыми глазами, совсем светлыми на затертом сажей лице, в парике, с наклеенными усами и бородой, Цвиллинг повернулся к Лизе, хлопнул большими поношенными рукавицами:

— Ну, хорош маскарад?

— Здесь-то ладно, а как на паровозе?

Коростелев, еще подкрашивая усы и брови перед осколком зеркала, спросил:

— Ты думаешь, мы не умеем с лопатой обращаться? Настоящие то кочегары поедут в вагоне. А шеф у нас, вот он. Покажет, что надо.

Александр признательно взглянул на машиниста — хозяина дома — и замер: совсем близко послышался топот лошадей, громкие голоса.

У Лизы оледенели плечи и легкая тошнота подступила к горлу.

«Опять попались!» — мелькнула отчаянная мысль.

Заскрипела калитка, тяжелые шаги нескольких человек забухали по двору, по ступеням крылечка. Открылась дверь. Однако в дом никто не вошел…