После бури. Книга вторая - СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН

3) Что такое ничего?

Теперь у нас неизвестных три, уравнении тоже три... Настала пора экзаменоваться всерьез. Настала, настала... Тем более что ведь известные причины — они в наличии: Первая мировая, Вторая мировая, Хиросима, Вьетнам, Великий день 9 мая. Святой день. День самой значительной в истории человечества победы справедливости над несправедливостью.

Доподлинно знаю, что своею смертью я никому не причиню каких-то хлопот, житейских затруднений. Ни на кого я не переложу своих, хотя бы самых малых обязанностей, потому что всегда я сам ходил платить по счетам за телефон, квартиру, газ и электричество. Меня не будет — не будет и этих счетов, и ни на кого я не переложу забот о них. Очень вежливой будет моя смерть. Я всегда любил вежливость!

Снова и снова напоминаю: кто-кто, а уж я-то был так был! Свободным был, заключенным был, начальником был, подчиненным был, «бывшим» и последним был. Воюющим был, мирным был. Я много был, разно был, долго был и до конца пережил «последнее».

Наверное, поэтому никто так же отчетливо, как я, не может представить себя той разностью между быть и не быть.

Никто, как я, не может сообщить Вам, что разность эта, несмотря на любые доводы, доказательства, теоремы и аксиомы, противоестественна, когда касается всех. Всех, всех!

Мертвые, конечно, тоже с энтузиазмом сказали бы точно так же, заверили бы это сообщение нотариально. Но не могут. Не могут, хотя среди них, поверьте, гораздо больше порядочных и доброжелательных людей, чем среди живых, смерть — ведь это серьезное перевоспитание. Так или иначе, но они не могут, а я все еще могу...

Могу, потому что в эту минуту все еще жив... Впрочем...

С уважением

Ваш читатель Корни

17 августа 1984 года.

ЗАКОНОМЕРНОСТЬ НОВОГО

И вот прочитана последняя страница этой книги. Необычной, удивительной, никак не поддающейся дежурным, критическим классификациям. Историко-революционная проза? Конечно. Само название романа указывает на это. «После бури», то есть после Октября, после нескольких лет гражданской войны и сурового военного коммунизма. От начала и до заката новой экономической политики, с 1921 по 1929 год. Такая хронология, такой период. И повторю вслед за автором: «Очень интересный период! Очень немного аналогии можно найти ему в истории вообще — такое же вот пересечение и переплетение частной, коллективной и государственной деятельности, такое же разнообразие психологий, самосознаний, поисков, потерь и находок, и все это на фоне только что минувших катаклизмов...»

Будем откровенны: литература последних десятилетий не слишком-то жаловала нэп своим вниманием. А если и писалось, то с явным моральным пренебрежением. Мол, временное отступление, вынужденная уступка частному капиталу, тактический маневр. Из романа в роман кочевали отталкивающие фигуры торгашей, спекулянтов, новоявленных бизнесменов. И точно так же переходил из книги в книгу мотив тоски. Тоски вчерашних идеалистов, романтиков, которые были обмануты в своих упованиях на скорую мировую революцию, на немедленное торжество справедливости. Какая уж там мировая, какая уж там справедливость, если кругом лавки, лавочники, концессии, если в воздухе нэпманский угар, если герань на окнах и мурло мещанина за ней.

Сергей Залыгин решительно порывает с такой традицией и с такими клише. Созданный им портрет эпохи куда более сложен. Не просто отступление, но попытка «как-то умиротворить историю, сделать жизнь жизнью, а не каким-то необыкновенным событием, которое, кажется, только того и хочет, чтобы окончательно жизнь сломать». Не просто откат с завоеванных рубежей, а поиск новых перспектив, новых способов соединения общественного и личного. Итак, историко-революционная проза? Не только. Слишком уж созвучна она нашим нынешним страстям, тревогам, спорам. Слишком далека от академически спокойного рассмотрения прошлого.

Наверное, можно было бы назвать «После бури» и политическим романом. Да и как иначе? Все здесь заполнено отголосками недавних революционных событий. Агония буржуазных партий, крах всевозможных иллюзий, жалкое идейное бессилие белой эмиграции. Что ни шаг, то размежевание, духовная ломка, выбор. И столько соблазнов, столько концепций, проектов, догадок. Однако и политическая проблематика отнюдь не исчерпывает богатства романа.

Детектив? И он тоже. Двойничество главного героя, выступающего то как Петр Васильевич, то как Петр Николаевич Корнилов. Протянувшийся сквозь годы страх перед разоблачением, попытки затеряться, замести следы, хитроумная имитация самоубийства. Но этот приключенческий пунктир словно бы и не имеет особого значения. Даже следователи какие-то странные. Копают, но под философию, запутывают, но парадоксами. И Корнилов сам не прочь разыграть роль следователя. По делу Бондарина, например. Или — шире — по делам человечества. Какое уж тут легкое чтение? Скорее интеллектуальная проза.

Словом, любое определение небеспочвенно и любое — однобоко, приблизительно. Так что же это за роман? Историко-революционный, политический, детективный? Я бы сказал: и тот, и другой, и третий. Плюс философский, плюс экологический, плюс... Эклектика? Нет, синтез. Размышляя над особенностями современного искусства, писатель заметил однажды: «Не так давно мы точно различали: вот фантастика, вот реализм, вот критический реализм, вот реализм романтический и т. д. И жанры мы различали точно — повесть, роман... На мой взгляд, сегодня эти границы размываются. В технике и науке происходит расщепление, дробление на узкие отрасли. В литературе же наблюдается обратное явление: совмещение жанров, их синтез».

Я бы не придавал этому выводу универсального значения. Но к творческой практике целого ряда художников, в том числе и самого Залыгина, он имеет самое прямое отношение.

Взгляните на роман «После бури» хотя бы со стилевой точки зрения. Никакой внешней гармонии, никакого умиротворяющего единства интонации. Напротив, сплошные контрасты, смешение, чередование манер. Добротный социально-психологический анализ и рядом озорная, фельетонная ирония. Драматическое исследование судьбы человека и по соседству какой-то театр абсурда. Публицистические эссе, монтаж документов и фантасмагория, фантастика, Вплоть до появления таких безымянных персонажей, как УУР, УПК, или совсем уж таинственного, химерического Великого Барбоса. Однако в этом кажущемся хаосе своя система, своя эстетика: установка на разнообразие «интонаций и даже жанров» внутри романа, на соединение под общей крышей «реализма и фантастики, смешного и серьезного, фарса и трагедии».

А цепочка событий? Они то в реальности приключаются, то в воображении, на зыбкой грани полусна-полуяви. Эти беседы Корнилова с Бернардом Шоу и Анатолем Франсом, эти его диалоги с восторженными — самарским и саратовским — папочками, эти горячечные мысленные объяснения с Уполномоченным Уголовного Розыска, А впрочем, не так уж существенно — было или не было, во сне или наяву; важно, что и взаправдашние и мнимые происшествия воспринимаются и переживаются всерьез, растравляют душу, «к тому же не знаешь, что лучше, что хуже: явления фантасмагорические или реальные? Одни других стоят...»

Столь же прихотлива, причудлива и композиция произведения. Во всяком случае, она далека от классической стройности, от привычного повествовательного ритма, устремленного к кульминации и диктуемого сцеплением судеб, динамикой сквозного конфликта, строгой причинностью. Бывший приват-доцент Корнилов неспроста тоскует по эталону, «чтобы и завязка была, и развязка, и кульминация». Потому и тоскует, что устал от сумбурности собственного существования, от шараханья из огня да в полымя. Ему ведь порядка хочется, гармонии, стабильности, и она, послереволюционная действительность, отнюдь еще не упорядочена.

Вчера военный коммунизм, сегодня нэп, завтра? Что ни день, то эксперименты, встряски, подвохи. Эта неупорядоченность, непредсказуемость и воплощена в самой художественной структуре. Роман С. Залыгина полнится внезапными сюжетными поворотами, боковыми ходами, вставными новеллами. Он движется толчками, рывками, задерживаясь не столько возле новых происшествий, сколько возле новых лиц. Иные герои, подобно князю Ухтомскому или скандальному отроку Витюле, словно для того и появляются, чтобы, подбросив каверзную задачку, кануть в неизвестность. Не показательно ли, что никто из персонажей пространной первой книги, за исключением Корнилова, не попадает во вторую. Ни подозрительный УУР, ни сумрачный буровой мастер Иван Ипполитович, ни деятельный кооператор Барышников — никто. Так сказать, отзвонили и с колокольни долой, полная смена караула.

Во всем этом — последовательная творческая установка. Такова уж специфика романа, специфика замысла — дать калейдоскоп настроений той поры, развернуть панораму поисков, догадок, позиций. Не кто иной, как сам Корнилов, заботливо предлагает нам ключ к художественному шифру. В своем прощальном письме к автору он разъясняет: «Я буду писать Вам, как для меня легче — отдельными заметками. Вы же знаете, что иногда мы тратим больше усилий на то, чтобы связать между собой наши мысли и соображения, чем на сами мысли и соображения, полагая, что без этого нельзя. А без этого можно, иногда и должно. Иногда мысли теряют оттого, что мы пытаемся связать их в некое подобие чего-то целого, и тогда эти подобия — старые картонные коробки и бечевки — видны явственно, а их содержание остается взаперти».