Философия символических форм. Том 1. Язык - Эрнст Кассирер

Но даже и там, где язык уже продвинулся столь далеко, что способен охватить все частные характеристики существования в общем выражении бытия, все еще остается ощутимый разрыв между очень даже широким выражением простого наличного бытия и глаголом «быть» как выражением чисто предикативного «синтеза». Развитие языка при этом отражает проблему, значение которой выходит далеко за пределы непосредственного действия и которая уже сыграла решающую роль в истории логического и философского мышления. Яснее, чем в каком‑либо другом пункте, здесь становится очевидно, как это мышление развивается хотя и вместе с языком, но и одновременно против него. С элеатов начинается великая борьба, которую философскому идеализму приходится вести с языком и многозначностью его понятия бытия. Решить тяжбу за истинное бытие с помощью чистого разума — такова была четко определенная задача, поставленная перед собой Парменидом. Но можно ли считать это истинное бытие элеатов чисто обоснованным в смысле логического суждения, отвечает ли оно только связочной форме εστί как основной форме всякого имеющего силу высказывания — или же и ему еще присуще иное, более конкретное изначальное значение, позволяющее бытию представляться созерцанию «совершенным шаром»? Парменид предпринимает попытку вырваться и из оков обыденного чувственного миросозерцания, и из оков языка. «Поэтому, — провозглашает он, — [пустым] именем будет все, что смертные установили [в языке], убежденные в истинности этого: «рождаться и гибнуть», «быть и не быть», «менять место» и «изменять яркий цвет»»[64]*. И тем не менее он также не смог избежать в выражении своего высшего принципа воздействия силы языка и переливающегося всеми цветами многообразия его понятия бытия. В основной формуле философии элеатов, в положении εστί το είναι[65]* вербальное и субстантивное, предикативное и абсолютное значение бытия непосредственно переходят друг в друга. Платон достиг в этом вопросе более четкого различения лишь после долгих мыслительных борений, наиболее ясно отражающихся в диалоге, названном именем Пармени — да. В «Софисте», завершающем эти борения, впервые в истории философии ясно формулируется логическая природа чисто реляционных понятий и определяется своеобразное, специфическое «бытие», им присущее. Опираясь на это достижение, Платон смог упрекнуть всю предшествующую философию в том, что она хотя и искала принцип бытия, однако вместо радикальной основы бытия постоянно выявляла и использовала в качестве основания лишь отдельные его виды, лишь определенные формы сущего. Однако даже эта выразительная формулировка не устранила противоречия, кроющегося в понятии бытия, а лишь четко его обозначила. Далее это противоречие проходит через всю историю средневекового мышления. Вопрос о том, как отделить друг от друга два основных вида бытия, «сущность» (Essenz) и «существование» (Existenz), и как все же объединить их, несмотря на это разграничение, становится центральной проблемой средневековой философии. В онтологическом доказательстве бытия Бога как умозрительном средоточии средневековой теологии и метафизики этот вопрос оказывается поставленным наиболее остро. Однако и современная критическая форма идеализма, отказывающаяся от «гордого имени онтологии», чтобы удовольствоваться скромным занятием «аналитикой чистого рассудка», то и дело оказывается в силках многозначности понятия бытия. Даже после проведенной Кантом критики онтологического доказательства Фихте считает необходимым эксплицитно указать на различие предикативного и абсолютного бытия. Выдвигая в «Основе общего наукоучения» положение «А есть А» в качестве первого, совершенно безусловного принципа всякой философии, он добавляет, что в этом тезисе, в котором «есть» обладает лишь значением логической связки, совершенно ничего не говорится о существовании или не — существовании А. Бытие, полагаемое без предиката, выражает нечто совершенно иное, нежели бытие с предикатом: положение «А есть А» утверждает только то, что если А есть, то есть А; в то же время о том, существует ли А или нет, в нем вообще не говорится[34].

Если даже философское мышление постоянно вынуждено таким образом мучительно добиваться различения двух понятий бытия, то тогда понятно, что в языковом мышлении они оба с самого начала выступают в теснейшей связи друг с другом и что лишь очень постепенно удается вычленить из этого сплетения чистый смысл связки. Тот факт, что язык использует одно и то же слово, дабы обозначить и понятие существования, и понятие предикативного соединения, относится к числу широко распространенных явлений, не ограниченных рамками отдельных языковых семей. Если сосредоточиться лишь на индоевропейском праязыке, то в нем повсюду обнаруживается, что многообразные обозначения, используемые для предикативного бытия, все восходят к первоначальному значению «наличного бытия», понимается ли оно в совершенно общем смысле, как просто наличие, понимается ли оно в частном и конкретном смысле, как жизнь и дыхание, как рост и становление, как длительность и сохранение. «Связка, — замечает по этому поводу Бругман, — первоначально была глаголом с наглядным значением (исходное значение *es‑mi «я есмь» неизвестно, самое ранее из засвидетельствованных — «я существую»), а существительное или прилагательное были приложением к подлежащему, находящемся во внутренней связи с предикативным глаголом («Земля есть шар» = «Земля существует как шар»). Так называемая деградация глагола с переходом в связку произошла вследствие того, что акцент сместился на предикативное имя, так что наглядное содержание глагола потеряло значение и подверглось эрозии. Глагол превратился в чисто формальное средство… В качестве связки в индоевропейскую эпоху определенно функционировало es «быть», наряду с ним, по — видимому, уже тогда — bheu— «расти, становиться», оказавшееся связанным с es супплетивными отношениями». Более тонкая дифференциация в употреблении обоих корней заключалась, судя по всему, в том, что es (as) понималось как выражение неизменно продолжающегося существования и в связи с этим употреблялось для образования дуративных форм основы настоящего времени, в то время как корень bheu, как выражение становления, находил применение преимущественно в тех временных формах, которые, как аорист и перфект, обозначали начинающееся или законченное действие (ср. ε—φυν, πέφυκα, fui)[35]. Основное и исходное чувственное значение второго корня еще явственно ощущается в греческом языке, где оно засвидетельствовано в употреблении глаголов φύω «порождаю», φύομαι «расту» и т. д. В германском, наряду с корнем bheu, проникающим в образование основы настоящего времени (ich bin, du bist и т. д.), используется вспомогательный корень ues (готск. wisan, ich war и т. д.), чей первоначальный смысл — обитание, постоянство, «пребывание» (древневерхненемецкое weren). Опять‑таки по — иному шло развитие в романских языках, где выражение понятия бытия оказалось связанным с наглядным значением стояния[36]. И подобно тому как выражение бытия примыкает к представлению пространственного постоянства и покоя, выражение становления, в свою очередь, следует представлению движения: представление о становлении развивается из представления о вращении, кручении[37]. Общее значение становления может развиться также и из конкретного значения прихода, ходьбы[38]. Все эти примеры показывают, что и в тех языках, где получило четкое развитие смысловое своеобразие логической связки, языковые средства обозначения этого смысла поначалу весьма мало отличаются от выразительных средств других языков, либо вообще не знающих этого смысла, либо не достигших обобщающего и универсального выражения verbum substantivum. И в этом случае духовная форма выражения отношений постоянно оказывается способной к проявлению лишь в определенной материальной оболочке, которая, однако, в конце концов оказывается настолько подчиненной, что уже является не просто ограничением, а чувственным носителем чисто идеального значения.

Итак, в общем выражении отношения, воплощающемся в связке, подтверждается все то же основное направление языкового развития, выявленное нами на всех средствах языкового оформления частных понятий отношения. Речь идет о той же самой взаимообусловленности чувственного и духовного, что мы прежде обнаруживали в языковом представлении пространственных и временных отношений, в представлении числа и Я. Возникает искушение истолковать тесное переплетение, отличающее оба момента в языке, в духе сенсуализма, и уже Локк, опираясь на подобную интерпретацию, представил язык в качестве основного свидетельства, подтверждающего его эмпирический подход к познанию39. Однако вопреки этим интерпретациям и в отношении языка уместно воспользоваться четким различием, которое Кант провел в критике познания между «начальной точкой» и «возникновением». Если в происхождении языка чувственное и интеллектуальное неразрывно связаны друг с другом, то эта корреляция как таковая все же еще не доказывает, что между ними существует отношение односторонней зависимости. Ибо интеллектуальное выражение не смогло бы развиться из чувственного и на его основе, если бы изначально уже не содержалось в нем, если бы, пользуясь словами Гердера, уже чувственное обозначение не содержало в себе акт «рефлексии», фундаментальный акт «осмысления». Поэтому высказывание πάντα θεία καί ανθρώπινα πάντα[66]* нигде не находит, пожалуй, столь ясного подтверждения, как в семантике и грамматике высокоразвитых языков: противопоставление обоих полюсов чувственного и интеллектуального не вмещает содержательного своеобразия языка, поскольку язык во всех своих проявлениях и в каждой отдельной фазе своего прогресса оказывается одновременно и чувственной, и интеллектуальной формой выражения.