Разорванный круг - Владимир Федорович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— По коням! — скомандовала Леля.
Водители отправились к своим машинам. Заурчали моторы, грузовики один за другим стали выезжать за ворота. Когда последняя машина проходила мимо Лели, она остановила ее, села и уехала, даже не махнув на прощание Алексею Алексеевичу рукой.
«Что ж, поезжай, прокатись, может, остынешь», — с глухой досадой подумал Алексей Алексеевич и почувствовал сразу, как щемяще пусто стало на душе, как притормаживало ход сердце. Повернулся было, чтобы уйти, да увидел профессора Дубровина. Тот торопливо шагал ему навстречу, приветливо улыбаясь. В белом чесучовом пиджаке, в берете, который совершенно не шел к его круглому, доброму и простоватому лицу, с глазами слегка навыкате, он почему-то напомнил Брянцеву марсельского докера с обложки «Огонька».
Как ни был расстроен Алексей Алексеевич внезапным отъездом Лели, который не знал, как истолковать — то ли вызов, то ли бегство, — он обрадовался встрече с Дубровиным.
— Спасибо вам великое, Клавдий Яковлевич. Если бы не пылища такая, преклонил бы перед вами колено всенародно. — Брянцев крепко пожал профессору руку.
— Главное, что истина побеждает! — удовлетворенно проговорил Дубровин. — До окончательного разгрома противника еще далеко, но финал сражения ясен. Очень интересно, какие контрмеры предпримет мой уважаемый коллега Олег Фабианович Хлебников.
— Неужели станет артачиться?
— А вы как полагаете? Сдастся на милость победителя? Такого с ним не бывало. К тому же под ним закачалось директорское кресло, и ради того, чтобы усидеть в нем, он предпримет самые отчаянные контрмеры. В подобных обстоятельствах люди проявляют дьявольскую изобретательность. Положение у него и впрямь, мягко говоря, конфузное. Сами ничего решительно не предложили, кроме импорта, ограниченного валютой, да еще столько лет отвергали найденное другими, по существу оставив большую часть выпускаемой резины беззащитной. Подсчитать только, какие убытки нанесены стране! А знаете, очень может быть, что теперь его институт приложит все силы, чтобы найти антистаритель, который окажется лучше вашего.
— Лучше — возможно, дешевле — вряд ли.
— А кто его знает… Когда мы концентрируем усилия…
— Поверьте, я буду очень рад. И моего самолюбия это не заденет. Все-таки наш институт явится детонатором научного взрыва.
— Это вы так благородно рассуждаете. — Дубровин рассматривал Брянцева пытливо, но доброжелательно. — А Хлебников думает иначе. Какие-то доморощенные искатели заполнили пробел, который должен был заполнить его солидный институт. К голосу рассудка, увы, он прислушиваться не станет, хотя для судьбы его, как ученого, очень важно, как поведет себя. Научные заблуждения прощаются — у кого их не бывает, а вот этические проступки… Но ничего, вскоре выяснится, что он за птица и что ему дороже — личный престиж или истина.
Директор и ученый стояли посреди огромного двора автобазы, и им никак не хотелось расстаться. Оба они были заражены одним и тем же беспокойным микробом — болезненной жаждой нового и симпатизировали друг другу, особенно после того грозного дня в комитете, когда старый ученый вступился за деятельного, самостоятельного директора, отважившегося на рискованный шаг. И когда Дубровин предложил Брянцеву поехать в город позавтракать, тот охотно согласился.
В ресторане было пусто, прохладно и по-домашнему уютно. Живые цветы на окнах, на столах, по-южному радушные официантки.
— А вы пробовали осмыслить значимость института? — поинтересовался Дубровин.
— Нашего или вашего? — не понял Брянцев.
— Вашего, вашего! Я о нем немало думал. И наткнулся на новые философские категории. Да, да! Родилось среднее звено между практикой и отвлеченной наукой. И к тому же — звено двойного действия. Оно может не только поставлять материал высокой науке, но и делать достижения высокой науки практически полезными. Это уже не просто событие, это общественное явление огромной значимости. И понимаете, что любопытно? Подспудно для себя я выявил принципиальное различие между трудом платным и бесплатным.
— Это различие я давно установил, — подхватил Брянцев. — Платный исследовательский труд может быть честным и нечестным, замедленным и форсированным. Бесплатный же труд, труд по личному побуждению, всегда честен и форсирован. Не сыскать, пожалуй, человека, который бесплатно делал бы бесполезную работу и к тому же тянул ее как можно дольше. Вы это имели в виду?
— Именно, именно, — поспешно подтвердил Дубровин, обрадовавшись, что нашел единомышленника. — За плату, а тем более за высокую, можно заниматься бесполезным делом и не спешить с ним расстаться. Даже гальванизировать, когда оно умирает. Чем больше затрачиваешь времени — тем больше денег кладешь в карман. Вот вам причина того, что многие дельцы от науки годами толкут воду в ступе. Толкут и толкут, а денежки плывут и плывут… И совесть, если она и была, так ее все меньше и меньше становится. И знаете, в чем наша беда? Обрушиваются на таких редко. Крупный ученый не нападет из великодушия, либерализма или просто… брезгливости. А ученому пожиже страшновато, чтоб при случае самого не зацепили. И получается что-то вроде заговора молчания или круговой поруки.
— Но, помилуйте, нельзя же от всех требовать быстрой отдачи, — возразил Брянцев. — Не помню, кто из академиков сказал, что одно крупное открытие ученого оправдывает существование всей Академии наук.
— Оправдывает, и с лихвой, — согласился Дубровин. — Но негоже всем остальным прятаться за спину этого одного. А у нас как получается? Стоит взять какого-нибудь захудаленького кандидата в проработку, как он начинает взвиваться до небес. «Мы, ученые, создали спутник, мы создали космические корабли!» Пристраивается к первой шеренге. Между прочим, я убедился, что так ведут себя некоторые поэты. Великое слово «поэт». Но когда какой-нибудь Кукарейкин, издавший книжицу стихов толщиной в ноль целых пять десятых миллиметров, к тому же сомнительного достоинства, становится в позу и тоже кричит: «Не замай, я поэт!..» — Дубровин сделал величественный жест рукой и чуть было не выбил поднос из рук официантки, принесшей еду, — это уж, знаете, спекуляция… — С вожделением посмотрев на щедрый салат из помидоров с лучком, на мозаичный излом студня и разлив по бокалам пенящееся пиво, сказал: — В командировке разрешаю себе все, что не дозволено дома. Даже папиросу после еды. Вечерком по рюмашке трахнем?
— А почему бы и нет, — охотно согласился Брянцев, хотя не знал, как у него сложится вечер. Может, все же удастся побыть наедине с Лелей.
— Знаете, Алексей Алексеевич, — лихо расправившись с салатом, снова заговорил Дубровин. — В провинции не бывает посредственных ресторанов. Либо очень плохие, либо хорошие. Этот хороший. Рекомендую.
— Спасибо за совет, Клавдий Яковлевич. Но завтра, по-видимому, я улетаю.
— Я о вашем институте все читаю, — возвратился Дубровин к прерванному разговору. — Даже заводскую газету «Сибирский
