Роксолана - Павел Загребельный

Отчаявшийся король, возрождая старый венгерский обычай, велел возить по всем селам и городам окровавленную саблю как знак войны и опасности для отчизны. Удалось собрать лишь двадцать две тысячи войска, да и те не имели опытных воевод, ибо хорватский бан Франкопан только обещал, что придет помогать королю, а семиградский воевода Янош Заполья, хоть и вызвался привести двенадцать тысяч своего войска, вел его слишком медленно, словно выжидал, чтобы султан разбил короля.

Король вынужден был назначить главнокомандующим архиепископа Пала Томори, только что вышедшего из францисканского монастыря, чтобы стать архиепископом колотским. Папа римский Климент, который не смог выпросить у Европы ни единого воина для помощи венгерскому королю, только и мог, что послать свое благословение, и отчаявшийся король вынужден был довериться духовенству, так как дворянство покинуло его, а может, дворянство покинуло его потому, что он предался духовенству. А поскольку власть духовенства почти всегда проявлялась в дерзости, граничащей с наглостью, то и на этот раз получилось так, что двадцать две тысячи необученного, кое-как вооруженного венгерского войска должны были стать против ста тысяч султанских головорезов, шедших за добычей.

Томори уговорил короля вывести свои силы против Сулеймана, встретить его на берегу Дуная, у местечка Мохач, и там с божьей помощью разбить неверных во славу христианского оружия. И король, и его главнокомандующий были одинаковыми невеждами в военном деле, оба, хоть и по разным причинам, пренебрегли мерами обычной человеческой рассудительности, словно бы не понимая, что в случае их разгрома уничтожено будет не только их несчастное войско, но и вся Венгрия, на которую с тревогой взирала Европа, считавшая Венгрию своею защитницей от Османов, еще не зная своего истинного спасителя — России.

28 августа Сулейман велел объявить в войсках, что завтра будет бой. Дождь лил еще более страшный, за стеной воды виднелись одни только колокольни Мохача, притулившегося на рукаве Дуная, кругом грязь, трясины, поломанные деревья, увязшие пушки, опрокинутые шатры, издыхающие кони, покрытые грязью исламские воины в жалких, мокрых тюрбанах. Но отступать было нельзя, надо было сражаться. Такова воля аллаха. Для султана поставили красный, с золотым шаром на верхушке шатер на песчаной косе, единственном клочочке земли, который мог считаться сухим. Сулейман упал на колени, бил челом о землю, молился ревностно и ожесточенно:

— Боже мой, могущество и сила в тебе! Боже мой, помощь и защита в тебе! Дай силу, боже, народу Мухаммедову!

Ночью гонец принес письмо от Роксоланы. Упал от изнеможения на пороге султанского шатра, только успев собственноручно передать Сулейману драгоценное письмо. Султан велел завернуть гонца в золотой кафтан, положить в сухом шатре и не тревожить, пока он не выспится.

«Мой повелитель, мой шах, любимый душой и сердцем, жизнь моя, единственная надежда моя на этом и на том свете! Пусть Тот, что вечно живой, отдалит вашу честную личность от всех болей, а ваше бытие от всех недугов, да приблизит Он вас к своим бесконечным милостям и отдаст под опеку своего наибольшего любимца Магомета и под защиту своих угодников; да поможет вам, чтобы вы со своей счастливой звездой и царским знаменем всегда одерживали победы над презренными и злорадными неверными, — аминь, величайший Помощник! Ныне меня, вашу рабыню, приятным отношением Повелителя, вызвавшим беспредельную радость, и вашим честным письмом, ароматным, как мускус, подняли из праха забвения, ибо изволили в свой царский счастливый час позаботиться, чтобы письмо дошло до меня и осчастливило меня. А какой чистой щедрости его страницы! Голова увенчана короной, а благословенные стопы бисерными драгоценностями и рубиновыми красками. Ваше письмо высушило кровавые слезы на моих заплаканных глазах, наполнив их светом, а в тоскующее сердце влило радость. Да исполнятся ваши, день моего счастья, все желания и радости души, да переполнены будут сады вашего благополучия прекрасными жасминовыми цветами моей любви, чарующей, как ваш пресветлый лик, о мой властитель, мой султан, мой падишах!»

Кто бы еще мог найти такие слова и в такую минуту для этого мрачного человека? Султан читал и перечитывал письмо от Хуррем, сожалел, что причинил ей боль, написав об Ибрагиме и послав подарки для Гульфем, казнился в душе за все несправедливости, допущенные им по отношению к Хасеки, может, клялся в дальнейшем никогда не причинять ей ни малейшей боли, конечно при условии, что аллах не допустит его гибели, подарит ему завтра победу, поможет уцелеть там, где никто не надеется уцелеть.

Как часто идут рядом любовь и смерть, но только почему-то получается так, что одни утешаются любовью, а других поджидает смерть неведомо за что, неведомо почему.

Король ждал султана перед Мохачем. Холмистое поле, по сторонам пески, лозы. Черные тучи ползли по самому полю, извергая потоки воды, заливая людей, коней, пушки. Церковные прелаты пламенными словами вдохновляли воинов на бой с неверными. Королевский канцлер Стефан Брдарич советовал отступить. Сербские воеводы Радич Божич и Павел Бакич, хорошо знавшие воинственный нрав турок, советовали обставиться возами, но епископы и венгерские паны предпочитали сражаться только на открытом поле, и неразумный король послушал не опытных воинов, а этих спесивых крикунов и хвастунов. Войско было построено в два ряда. В первом — пехота под защитой восьмидесяти (против трехсот турецких!) пушек, во втором — надежда короля конница. Сам король с тысячью закованных в железо всадников, окруженный церковными прелатами и вельможами, объезжал и подбадривал свое войско, между тем как султан в своем роскошном шатре, сидя на золотом троне, вел последний перед боем диван. На диван были позваны не только воеводы, но и старейшие воины из янычар. Седые, косматые, с усами до пояса, старые янычары предстали перед султанским троном, не склоняя головы, ибо не склоняли ее даже перед самой смертью, не сгибаясь в поклонах, — они уже задубели от старости так, что не согнуться им даже от адского огня. Хусрев-бег обратился к старейшему из них, по имени Абдулла Тозлу, то есть Старик:

— Счастливый падишах хочет твоего совета, Старик.

— Какой ему еще лучший совет, — ответил янычар, — кроме того, чтобы дрался.

И отвернулся и от Хусрев-бега, и от султана, вышел из шатра под ливень и на погибель. За ним спокойно двинулись и другие ветераны, словно бы уже считали всех венгров мертвыми, а битву выигранной.

Сулейман спросил, что думает о битве Хусрев-бег. Тот сказал, что надо прежде всего бояться венгерской конницы. Удар ее ужасающ, и его не выдержит никакая сила на свете. Поэтому, когда ударят венгерские всадники, нужно мгновенно расступиться и пропустить их, а потом окружить железным обручем и задушить. Другого не дано. Все остальное в благословенной воле аллаха и в руках его величества султана.

Решено было после общей молитвы ударить по неверным, поставив впереди всего войска четыре тысячи латников во главе с бесстрашным Бали-бегом Яхья-пашичем. Маленький, как прыщик, Бали-бег всегда бросался первым в самую страшную битву, считая, что смерть летает поверху, кося все, что возносится над землей слишком высоко, а его никогда не трогает благодаря его крохотному росту. За Бали-бегом должны идти румелийские войска, возглавляемые великим визирем Ибрагимом (это был первый бой в жизни хитрого грека), поддерживаемые огнем ста пятидесяти пушек. Третья волна султанского войска — с анатолийским беглербегом Бехрам-пашой и тоже ста пятьюдесятью пушками. Четвертая волна янычарское войско в сопровождении шести знамен конницы под командой самого Сулеймана, окруженного верными телохранителями. Султан так же, как и его великий визирь, впервые в жизни принимал участие в битве, ибо знал, что на этом поле решается судьба его империи: если победа, тогда он сможет царствовать дальше, если же поражение, тогда не стоит и жить. Верил в победу, силы ему придавало последнее письмо возлюбленной Хасеки, снова и снова просил помощи у аллаха, и точно само небо пришло ему на помощь, заслонив черными тучами все его войско, спрятав его от врага, ослепив того и обезволив.

Исполинской темной тучей, соединившись с тучами небесными, двинулось на Мохачское поле турецкое войско. Завывали боевые трубы, гремели султанские барабаны, кожу которых всю ночь сушили на кострах войсковые дюмбекчи. Гремели пушки, свистели стрелы, холодный ветер шел от тысяч сабель, взлетавших в смертельных взмахах, а надо всем царил ливень, какого еще не видел свет. Ливень приводил в смятение венгерских воинов, они слепли и терялись в нем, тогда как турки не обращали на него внимания, их не пугало ничто, ибо ради этой битвы, ради убийства, грабежей и добычи, шли они сюда несколько месяцев из далекого далека, поэтому они бесстрашно били в правое крыло Франья Бачаньи и Яноша Тахи, в крыло левое Петера Переньи, в центр, возглавляемый самим Палом Томори. Стонала земля под стотысячным мусульманским войском. С чувством животного бессмертия, не осознавая возможной гибели, исламские воины слепо лезли вперед под неистовый вой имамов: «Иллях, иллях, Мухаммедум ресулях!» Прорывались сквозь потоки небесных вод зеленые обвисшие знамена, возле каждого из них выкрикивался обет пророка и падишаха: «Кто умрет в этот час, получит в раю напитки, вкусные яства и будет почивать с благоуханными гуриями! После разгрома врага три дня даются на грабежи, а наиболее отличившимся будет роздана в собственность земля!» Казалось, уже ничто не сдержит эту нечеловеческую силу, но вот за ливнем незаметно вылетели из-за венгерской пехоты всадники во главе с самим королем. Они сияли железом, силой, несли сияние на кончиках своих мечей, шли в смерть, как лучи света в темную ночь. От их страшного удара турки раскололись на два крыла, и хоть султанские пушки ударили по коннице в упор и сам король был дважды ранен, могучая лавина не остановилась, налетела с разгона на анатолийский булюк[87], а тридцать два самых отважных воина стали пробиваться к тому месту, где окруженный железной, непробиваемой цепью телохранителей, на вороном коне стоял в золотом панцире Сулейман. Только трое из них с копьями смогли добраться до самого султана. Сулеймана спас от смертельных ударов лишь крепкий панцирь да широкий ятаган, которым он в последний миг закрыл лицо, а тем временем пешие янычары перерубили сухожилия у коней венгерских витязей, и они упали под безжалостные сабли. Все было кончено. Голову архиепископа Пала Томори поднесли султану на конце длинного копья. Король Лайош, от ран и страха такой бледный, что это заметно было даже в дождевых сумерках, убегал вслед за недобитыми своими воинами, но убегать можно было разве что в Дунай либо же в прибрежные топи. Конь занес короля в бездонную трясину. Сраженный то ли турецкими стрелами, то ли пулями из аркебузов, конь упал, придавил своим телом короля. Лайош попытался высвободиться, но трясина всасывала его все сильнее и сильнее, а издыхающий конь вдавливал всадника все глубже и глубже, пока тот не захлебнулся в черной холодной жиже. Бесславно и позорно погиб сам, втягивая в трясину поражения и порабощения мужественный народ, который, никогда никому не покорялся, который еще недавно имел отважных королей, — об одном из них, Матьяше Корвине, пели и на Мохачском поле перед битвой: