Поединок. Выпуск 8 - Анатолий Ромов

Команда сразу обратила всех к действительности. Гуляев подбежал и пристроился к шеренге. Всего стояло человек двенадцать. Перед строем прошелся Иншаков. Он скомандовал:

— На Румянцевскую! — Стрельба там усиливалась.

— Товарищ начальник! — Гуляев выскочил из строя и нагнал Иншакова. — Там на колокольне пулемет, надо послать людей, оттуда можно любую точку просматривать.

Иншаков, запаленный, с шалыми глазами, тут же крикнул:

— Двое, кто владеет, — марш к пулемету!

С холма, где расположились трое бандитов, охраняющих Князева и Клешкова, только по вспышкам выстрелов да по удалению или приближению стрельбы можно было разобрать, что происходит в городе. Сначала дела у нападающих шли успешно, и стрельба удалилась в центр. Потом в центре штурм увяз в садах и около исполкома, и, хотя время шло, ничего решительного не случалось. Затем нервничавший Клешков заметил, что толпа всадников конный резерв Клеща — вдруг снялась с места и исчезла в овраге.

Князев приплясывал на месте от возбужения.

— Нас-то, нас-то, Сань, того и гляди в расход, а? — спрашивал он непрерывно. — Ах, Яковлев, чтоб тебя громом расшибло, где ж вы, ваше благородие, господин ротмистр? Мы за вас тут страждаем, а вы нас разбойникам головой выдали!

Рядом покуривали конвоиры. Прискакал Охрим, послал кого-то к мужикам требовать, чтоб помогли: у кого есть оружие, пусть займут место у оврага.

Откуда-то появился Клещ. Он тяжело дышал, привалясь к шее лошади, отдыхал. К нему подъехал Охрим.

— Конница! — глухо промычал Клещ. — Конница ихняя всю музыку спортила. Кто у нас остался, Охрим?

— Человек с полста.

— Так веди их, Охрим.

Внезапно примчался связной:

— Батько! У червонных в тылу якись-то шум, стрельба! Наши прут!

И действительно, пальба и крики снова передвинулись ближе к центру. Пулемет на колокольне все строчил и сверкал алым огнем. По всему видно было, что выступило подполье. Удар был нанесен неожиданно. Клешкова трясло. Князев же ободрился.

— Вылезли наши-то, — теребил он Клешкова. — Слышь, Сань! Кажись, бог-то нашу сторону принимает.

Клешков ничего не отвечал. Клещ послал одного из конвоиров за Охримом. Минут через пятнадцать тот примчался.

— Батько, червонные знов жмут.

— Шо с подпольем?

— Пидмогли, а питом опять отступили. Пулемет на колокольне зараз знов у червонных.

— Батько! — кинулся к атаману Князев. — Бегут твои! Бегут!

Клещ молча посмотрел на него и вдруг, вырвал маузер, выстрелил ему в голову.

Князев упал, покатился по земле, скорчился и затих. Клешков сел, чтобы не привлекать внимания. Подъехал Семка.

— Семка, — сказал ему Клещ, — наши козыри биты. Возьми того пацана, шо був з им, — он кивнул на тело Князева, — да гони его в урочище. Поспрашаем на досуге. Кажись, воны лазутчиками булы!

Семка подъехал к Клешкову:

— Эй, потопали.

Санька встал. Тесная петля аркана внезапно стиснула его тело. Он дернулся, но Семка, дав лошади шпоры, потянул, и Клешков побежал за конем. Петля давила шею при малейшей попытке задержаться, Семка гнал коня рысью.

Он подскакал к дереву на большой поляне, обвил несколько раз вокруг него веревку, отъехал. Клешков стоял, глядя на своего конвоира, понимая, зачем эти приготовления. Семка, отъехав, вынул маузер.

— Гнида продажная! — крикнул он Саньке, хищно усмехаясь. — Хто б ты ни був, молись.

Санька повернулся к восходу.

— Стреляй, контра, — сказал он спокойно. — Стреляй! Все равно тебя кончут наши, и всех вас кончут. Товарищ Ленин сказал: «Вся власть Советам», — так и будет!

Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру и подъехал к дереву:

— Так ты червонный?

— А ты думал! — исподлобья глянул Клешков. — Дальше что?

Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.

— Слухай, — сказал он, — там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но тильки воны сами расстегиваются по краям.

— В крагах? — спросил удивленный всем этим разговором Клешков. — То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.

— Дружок твой, говоришь? — Семка подъехал вплотную.

— Дружок — так что?

— Гарный парнюга. Агитировал он меня когда-то на германском фронте за червонных. Ось ты ему передай, шо Семка, хучь он и за всемирную анархию, а долги платить умеет, передашь? Уважаю я его, передашь?

— Ну, передам, — сказал окончательно изумленный Клешков. — А как я передам?

— Сумеешь, — сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. — Шлепай отсюдова, пока цел! И благодари Сему.

Санька растерянно помялся, все еще не веря в свое спасение, потом спросил:

— Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.

— Немае смыслу, — сказал Семка, отъезжая. — Грехов на мне много. Прощай!

— Прощай! — Санька долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.

Гуляев ехал по городу. Чадили пожарища, повсюду: у завалинок, у плетней, посреди мостовой — были трупы. У исполкома стоял Бубнич в кожанке и кожаной фуражке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал.

— Жив? — спросил Бубнич. — Это хорошо. Молодцом себя вел.

Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Двадцать всадников — все, что осталось от эскадрона, — проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами...

— Иди-ка, браток, отоспись, — сказал Гуляеву Бубнич, — да возвращайся. Дел у нас невпроворот.

— Про Клешкова ничего не слышно?

— Про Клешкова? — Бубнич помедлил, потом прямо взглянул ему в глаза: — Ничего!

— Пойду, — сказал Гуляев.

А куда было идти? И он побрел куда глаза глядят.

Оказывается, они глядели в прошлое, потому что минут через пятнадцать, когда очнулся от разных осадивших его внезапно мыслей, он уже перелезал через скошенную изгородь полуэктовского сада. Как-никак, здесь был и его дом.

Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную — там никого не было, прошел по комнатам. В них было пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.

На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта-худом щетинистом лице горячечно жили глаза.

— А, — сказал, не удивляясь, Яковлев, — уже и чека.

Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.

— Я все думаю, — еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?

— А вы сомневались?

— Видите ли, — сказал Яковлев, закрывая глаза, — я не сомневался. Я знал, что вы сильнее.