Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

не замечая, и кажется, чужда тебе суетность, хотя знаю — такая же, как прочие, а прочие — как ты, — но в бесчисленных отражениях, меня пленящих, ступаешь ты, загадочно молчащая.

Первая туалетчица все же вернулась, вбежала резво, а в запертую дверь уборной послышался оживленный стук. «Ну, сегодня будет!» — попыталась выразить речью. «А я тебе говорила!» — зная цену своей интуиции, молвила «пришедшая», и рука ее заторопилась по бедру школьника. Бутылка оказалась одна, что всех огорчило, направляя злость за удаляющимся словом «наценка». Леша кивнул Аркаше, что означало «нас кинули», тот приблизил плечи к ушам: «А ты чего ждал?» Первая туалетчица вышла с «пришедшей» в мужское отделение, и, не подходя близко к входной двери, словно их могли достать через сантиметры дерева, они принялись пугать ломившихся милицией. «Сейчас телефон наберу — сразу приедут», — сурово приговорила «пришедшая». «А где у тебя телефон, в лохматке, что ли?» — отозвался голос задорно-устало: в нем не различалось ни желания дубасить в дверь, ни драться с возможными защитниками туалетчиц, а неосмысленное повиновение судьбе — именно сегодня в этот час барабанить в дверь общественной уборной, не имея возможности даже выразить потребность в необходимости отомкнуть ее, как только: «Открывай!»

Отчаявшись успокоить неурочных посетителей, туалетчица и «пришедшая» возвращались, когда от местонахождения их по всему подвалу промчалось безутешное мычание, и, пока никто еще не определил словесно, что это, словно все ждали повторения звуков для подтверждения своих выводов, «пришедшая» уже покашливала, обозначая смех: «Это я поднапряглась!»

Может быть, а кто знает, и наверняка, ему не стоило притрагиваться к принесенному. С него явно довольно. Дальше ждут только неприятные ощущения. Он не сможет закрыть глаза (вот уже — не может!), потому что будет пугающе мутить. До чего завидует он подобным Аркаше: они в силах одолеть любое количество алкоголя, после чего беспечно завалиться спать до того времени, пока их порочный организм не потребует привести себя на исходные рубежи новой порцией спиртного. Да, ему это не дано. Он — мученик и, хотя знает это, все равно пьет, значит тряпка и болван! (Так тебе)!

Первая туалетчица взглядывала на Лешу украдкой. Улыбалась. Это — восторг и смущение, — красивый! Короткий взгляд, и она не несется даже, а молниеносно перемещается в очень далекое время — в детство, когда была такой же, как все, равной, — в том смысле, что все еще предстояло. Песочница у трехэтажного заводского корпуса, аккуратные игры ее, слова, произносимые каждое подчеркнуто отдельно, с почтением, но и экономно, выдержанно, — не поверишь, что та девочка (как звали ее?) сидит теперь здесь, упершись головой в Ладони, локтями в колени, стопами в пол, она ли? (Глянь!) — и воровски схватывает, давясь, изображение недолгого гостя.

Задумавшись, она находит себя в забытом парке, ставшем уже почти лесом, где сохранение следов культуры создает тайну. Дорогу прерывает пруд, переходящий в болото. Можно проделать еще несколько шагов, сколько — неизвестно, потому что неясно, где под изумрудной травой захлюпает вода. Водоем отделяет Лешу от здания — не то дворца, не то церкви, что оказывается неопределимым в фантазии, становясь попеременно тем и другим. Внешние стены здания в порядке в смысле ненарушения их целости, внутренние перегородки отсутствуют, и дом представляется обманом: негде укрыться, неизвестно, что отвести под спальню, под кухню, если в нем — жить. Надписи на доме, выполненные в угле и краске, кажется ему — сейчас прочтет, — нет, не выходит. Внезапно в нем возбуждается желание самому изобразить что-либо на изуродованном здании. Ему становятся смертельно понятны те, кто умудряется произвести самую дурацкую запись на кажущихся недоступными местах. Он ощущает их, видит, вглядевшись, — одного, воплотившего всех, вскарабкивающегося, холодеющего — сорвусь! И не сам ли он, Леша, постигает этот путь?

Леша сидел рядом с первой туалетчицей, а она — рядом с ним, порядок же зависим от того, на ком мы хотим остановиться. Так вот — Леша... Имея двумя опорами плоскость стола и, восстановленный от нее перпендикуляр стены, жизнью туалетчиц играло зеркало, мутное и с пустотами в амальгаме, сквозь которые видна все та же волчьего цвета стена. Леша, не зная, в каком участке зеркала отражен, заглянул в него и не сразу понял, что встретился не с собой, но до этого произошло следующее: взгляд его пал на унылую свеклу туалетчицы, и, ожидая почему-то увидеть себя, он на какое-то время оказался абсолютно адекватен туалетчице, что пронзило его ужасом, когда вернулся в свою прежнюю оболочку и отыскал свое одуревшее лицо в ржавчине иллюзий.

Наконец-то я! Хотя как-то не сразу. Некоторое время чувствовал себя матерью: так же, как она, испугался чего-то и, чтоб не дать прочесть это на своем лице, засопел носом, его наморщив, что, показалось, еще больше выдало отвратительный страх и еще какую-то вдруг появившуюся неопределенность — кто я? — когда очутился вдруг отдельно от своего тела. Чтобы скрыть эти два неудобства — насупился, вздохнул тяжко, исподлобья огляделся, словно совершил что-то неразрешенное и теперь выясняю взглядом — заметили?

Вначале были лицо, руки, голос. Это — мама. Человек дал жизнь слову. Теперь привычное «мама» — что в нем? И не оно ли дает жизнь человеку? Убрать его, и что же? Кто передо мной?

Как сразу ищу слово здесь, в уборной, нарекая встречных «туалетчицами», «пришедшей», «гимназистом», чтобы обмануть себя, подменив неведомое, не имеющее имени, трафаретной сеткой слов. «Туалетчица» — и за ней множество других, виденных, а также уборщицы вообще, дворники, лужи, асфальт, резина, запах, стекла. «Пришедшая» — и, налезая друг на друга, громоздясь, торговки пирожками и мороженым, какая-то женщина, когда-то зашедшая в вагон, где сидел я, другая на берегу залива, загоравшая, еще — неясные, неподчиненные буквам. «Переросток» — и я сам, годами раньше, с женщиной гораздо старше меня, так и не известной по имени: позвала с собой, не понял до последней минуты, что от меня потребуется (вот странно: знал об этом и, понятно, знал, зачем позвала, а в то же время — не знал), и испугался ее пьяной откровенности в комнате, где спал, как оказалось утром, и сын ее — тоже школьник. Я не смог, конечно, вести себя с ней как этот парень, не в силах перебороть стеснительности, но до чего отчетливо чувствую себя — им.

Леше подумалось: «А почему бы не поселиться в этом: сортире?»