Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Теорию мою подтверждает и «Фауст», написанный Гёте. Конечно, я говорю не о мастерстве — оно выше всякой критики, — а о «Фаусте» в целом, точнее — о первой его части, ибо у второй, как у графинь, знакомых мистеру Манталини, контуров нет [302]. Новая история Фауста, Мефистофеля и Маргариты кажется мне бесконечно менее возвышенной и прекрасной, чем старая история о Фаусте, Мефистофеле и Елене. На мое счастье, я видел в Йоркшире, в кукольном театре, пьесу «Доктор Фауст». Потом я видел ее и в Лондоне, но йоркширские куклы были живее лондонских актеров. Марионетки старались играть как люди, а люди, увы, играли как марионетки. Но суть не в том. Суть вот в чем: средневековый Фауст погиб, ибо совершил страшный грех, принес клятву верности вечному злу, чтобы обладать первой красавицей в мире. Он осужден за великий грех; новый же Фауст спасен за грех мелкий и низкий. Фауст у Гёте не опьянен и не зачарован прекраснейшей, уже нездешней дамой. Когда он стал молодым, он стал и подлым и мигом завел пошлейший роман, который я не назову связью, ибо (как обычно в таких случаях) связана только женщина. Здесь, в этой смеси соблазна и спасения, проявилось худшее качество немцев, какая–то бессердечная сентиментальность. Мужчина губит женщину, поэтому женщина спасает мужчину — вот и вся мораль, das ewige Weiblichkeit [303] [304]. Тот, кто получил удовольствие, еще и очистится, ибо жертва отстрадала за него. Значит, все равно, жесток ты или добр. Мне больше нравится кукольный сюжет, где Фауста тащат в ад черные чертики. Он как–то веселее.

Тот же принцип мы видим у Вагнера, в его изложении, нет — искажении легенды о Тангейзере [305]. Великий средневековый сюжет в простом и чистом виде поистине поразителен. Тангейзер, благородный рыцарь, совершил ужасный грех, отрезавший его от братства обычных грешников. Он стал возлюбленным самой Венеры, воплощающей языческую чувственность. Покинув грот греха и выйдя на свет солнца, он отправился в Рим, чтобы спросить папу, может ли такой, как он, покаяться и спастись. Папа ответил, что всему есть пределы. Он сказал, что человек, столь страшно отторгший себя от добрых христиан, не может возродиться, как не может покрыться листвой отрубленная ветка. Тангейзер ушел, скорбя, в пещеры вечной гибели, а папа посмотрел на свой посох и увидел листья. У Вагнера, насколько я помню, рыцарь возвращается в Рим и кается снова. Если это не испорченный сюжет, я не знаю, что значит «портить».

Наконец, обратимся к сравнительно мелкому примеру. По всей Европе обсуждают, нравственна ли «Саломея», которую Уайльд написал по–французски [306]. Пьеса эта и мрачна, и выспрення, но особой безнравственности я в ней не вижу. Поражает меня другое: как неуклюже испортил автор самую суть превосходнейшего сюжета. Весь блеск и вся горечь рассказа — в полной невинности Саломеи, которой и дела нет до взрослых интриг. Лукавый тиран, как истый политик, решил проявить милость, коварная же царица хотела дикой мести. Дочь мстительной Иродиады (совсем еще девочка, как мне всегда казалось) плясала перед деспотом, и он, разомлев от восторга, предложил ей просить все, что она захочет. Испуганная этой сказочной щедростью, девочка бежит к матери за советом, и жестокая царица, дождавшись своего часа, требует смерти своего врага. Рассказ о бабочке, не ведающей, что она стала осою, полон силы и печальной иронии. Уайльд же преподносит нам болезненную и пошлую историю о плясунье, влюбленной в пророка. Я не говорю, что это безнравственно, — тут надо было бы знать, как это влияет на других. Но я говорю, что это плохо написано, ибо тут можно судить по собственным чувствам [307].

ИЗ СБОРНИКА «ВКУС К ЖИЗНИ» (1963)

ИЗ ЭССЕ «СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА»

Нашей критике не бывать серьезной и последовательной до тех пор, пока она не отучится относиться с пренебрежением к слову «сентиментальный». Полагать все «страстное» достойным похвалы, а все «чувствительное» — порицания — все равно что любить все синее и ненавидеть все зеленое. Разница между страстью и чувствительностью вовсе не в степени искренности и проникновенности, как часто ошибочно считают. Вся разница между ними — в ином подходе к одним и тем же жизненным явлениям. Так, истинная сентиментальность воспринимает жизнь не лично, как страсть, а безлично, бесхитростно, поверяя читателю чувства, и ему свойственные. Страсть, напротив, — это всегда откровение, ею не поделишься с читателем. Сентиментальная литература вызывает в человеке такое полушутливое, полузагадочное настроение, когда он готов признать, что делится с другими людьми своими тайнами и привязанностями. Поэтому «Ромео и Джульетта» — литература страсти, а «Бесплодные усилия любви» — пример сентиментальной литературы. Может статься, не было на свете писателя сентиментальнее Теккерея — ведь цинизм сродни сентиментальности в том смысле, что цинический ум столь же чувствителен, сколь и сентиментальный. Для человека страсти любовь и мир — загадка, для человека чувствительного — старая как мир истина.

Совершенно необходимо ясно представлять все вышеизложенное, прежде чем клеймить сверхчувствительность, присущую популярной литературе. Если сентиментальная литература и достойна порицания, то вовсе не потому, что она сентиментальна, а потому, что это не литература. Сетовать на то, что такая литература отупляет и расслабляет читателя, что ее герой бледен и невыразителен, что она не дает достойной пищи уму, — все равно что ругать «Отелло» за бурные страсти, а «Микадо» [308] за фривольность. Если мы и подвержены сантиментам, то лишь на короткое время. Люди, сентиментальные всякий день и всякий час, — это самые опасные враги общества. иметь с ними дело — все равно что ранним утром лицезреть бесконечную череду поэтических закатов. Если сентиментальная литература бедствие, то не столько оттого, что ее много читают, сколько оттого, что ее читают по преимуществу.

Есть чувства, которые следует принимать во внимание, но которым не следует доверять. Отвергать их было бы излишним педантизмом, однако полагаться на них значило бы попросту перестать быть человеком. В последние годы, например, в литературе и философии ощущается растущая потребность в сильном человеке, что и есть неопровержимый признак слабости. Но издеваться над такой философией, над такой литературой было бы не более гуманно, чем издеваться над расстроенными нервами или зубной болью.

Наряду с преклонением перед силой и стойкостью в сентиментальной литературе превозносятся титулы, сословия, призвания. Это снобизм, но снобизм, столь же необходимый, как кровь, почти такой же древний, как звезды. Это вульгарность, но такая вульгарность по крайней мере целиком соответствует своей этимологии — она общепринята. Вопрос, который поднимает сентиментальная литература, — это вопрос о том, должен ли человек давать выход своим слабостям. Это вопрос о том, почему бы человеку не быть сентиментальным, коль скоро он еще недостаточно стар и мудр, чтобы преисполниться страстью.

Таким образом, про огрехи популярного сентиментализма можно сказать лишь, что это давние и здоровые огрехи. Сентиментальность, которую принято считать проявлением эмоциональной неполноценности, в действительности является самым естественным и здоровым свойством: в сентиментальности проявляется несдержанность пышущей здоровьем молодости. Что бы ни говорилось против дешевых романов и развлекательных серий, которые способствуют развитию сентиментальности у рядового читателя, отточенные и циничные литературные опыты, пользующиеся признанием среди образованных классов, оказывают не в пример более пагубное воздействие на общество. Сентиментальность, при всех своих огрехах, не привносит в мир новые грехи, не кичится мрачным легкомыслием или страстями, одновременно дикими и фальшивыми. Дешевый роман может пресмыкаться перед силой, но он по крайней мере не станет пресмыкаться перед слабостью. Он может во всеуслышанье говорить о заветных чувствах, которые следует свято хранить в сердце, но он по крайней мере не станет во всеуслышанье говорить о презренных чувствах, которыми стыдно делиться. Даже тогда, когда этому искусству не хватает человечности, оно остается человеческим.

Безусловно, есть что сказать и о достоинствах сентиментальной литературы. Усталой швее или сбившейся с ног продавщице достаточно только приоткрыть дверь, и они очутятся в новом для себя мире, в котором идеальные герои совершают благородные поступки, — удовольствие, не идущее в сравнение даже с чтением волшебных историй. Действие в этих нехитрых романах развивается крайне неторопливо; герои, наделенные стандартным набором достоинств и недостатков, действуют однозначно; мораль повествования с первых же строк кристально ясна; от всего происходящего веет поистине фатальным оптимизмом, — а потому подобные книги представляют собой тем большую усладу для измученных умов и расстроенных нервов.