Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

— Да и ты посолиднел, как я погляжу.

— Войны закаляют.

— И семейная жизнь тоже учит уму-разуму. Ты-то когда женишься?

Но полковник только морщил нос:

— Фух, избави Бог, никогда, наверное. Для чего мне эта добровольная каторга? От себя не зависеть, думать о пропитании семейства и всегда отчитываться — где был, с кем был, отчего заявился домой поздно, да еще и навеселе? Нет, уволь, сие не для меня.

Младший Строганов отвечал ему с блаженным выражением лица:

— Так-то оно так, но скажу тебе, братец, с откровенностью: есть в женатой жизни маленькие прелести. Этак просыпаешься утром и находишь рядышком с собою милое создание, пахнущее духами и еще чем-то невообразимо прельстительным. И жена целует тебя нежно, и щебечет в ухо всякие благоглупости, а ты таешь, чувствуя себя на седьмом небе. А прогулки в парке с нею под зонтиком? А ее заботливые ручки, наливающие тебе чай из самовара? Ах, шарман, шарман, мне сие словами не передать!

Оба смеялись добродушно. Но потом вдруг сменили тему, вследствие чего погрустнели. Новосильцев спросил:

— Коль не хочешь, не говори, но мне кажется, наша Софьюшка — не твоя жена, а твоя сестрица и моя кузина — не по-шуточному больна. Или показалось?

Завздыхав, Попо подтвердил:

— Да, увы, увы. У нея с рождения были нездоровые легкие, а когда Димитрий Голицын, брат моей супруги и предмет воздыханий нашей сестры, обвенчался с Васильчиковой, вскоре заболела горячкой и почти три недели пролежала пластом. И хотя потом с одра встала, у нея открылось кровохарканье. Надо везти на море, но куда теперь, глядя в зиму? А врачи предрекают самое плохое.

Николаи сокрушенно покачал головой:

— Ах, какая жалость! Неужели ничего нельзя сделать? Я ведь, вероятно, вскоре выйду в отставку и вполне мог бы съездить с нею в Крым. Слово дворянина и офицера — без каких бы то ни было амурных притязаний. Как ты смотришь на сей прожект?

Молодой барон оживился:

— Был бы только рад. И надеюсь, что мама возражать не станет. Но Софи — не знаю, согласится ли.

— Отчего же нет?

— Нрав такой упрямый. А в связи с болезнью сделалась нервозной совсем — без конца горючие слезы льет и кричит, будто не желает никого видеть и скорей бы умереть, чтобы дальше не мучиться.

— Но попробовать нужно. Ты с ней потолкуй ненавязчиво.

— Надо попытаться.

Как ни странно, Соня отнеслась к предложению Новосильцева без истерики, даже позитивно и ответила, что должна подумать. А подумав, сказала:

— Нынче первое ноября; если Николай утрясет дела со своей отставкою ближе к Рождеству, то, пожалуй, в марте будущего года мы могли бы отправиться.

Тот повеселел и она тоже — показалось, что ее кризис миновал и возникла призрачная надежда. На прощанье Сонечка подарила кузену золотую ладанку: «Вот, возьми, Николя, на память. Пусть она оградит тебя от всяческих бед. Мысленно с тобою буду всегда». Он склонился и по-братски поцеловал ее в щеку.

А неделю спустя юной Строгановой сделалось значительно хуже, началась лихорадка, и 20 ноября ее не стало.

Смерть кузины так подействовала на супругу Попо, что она почувствовала преждевременные родовые схватки, доктора начали борьбу за ее жизнь и за жизнь младенца и на сей раз вышли победителями: 22 ноября появился мальчик, правда, недоношенный, но довольно крепенький. Окрестили его в честь барона Строганова-старшего Александром.

Воронихин писал Мэри каждый месяц, и она ему тоже. Эта переписка, доверительная, нежная, сблизила их еще больше, оба перешли на «ты» и обменивались любезностями. Дело оставалось за малым: встретиться, объясниться в любви и обвенчаться.

«Дорогой Эндрю, — обращалась англичанка к нему по-русски и вполне уже грамотно. — Получила от тебя весточку, где ты сообщаешь, что твое полотно “Вид картинной галереи Строганова ” вызвало большое одобрение зрителей и критиков и тебе за него присвоили звание профессора живописи. Поздравляю! Ты такой талантливый! Верю в твое будущее и горжусь нашей дружбой и твоим вниманием, удостоившим мою скромную персону. У меня тоже вести неплохие: папеньке значительно лучше, он уже встает и сидит на солнышке, на крылечке нашего дома. Разумеется, речь пока не идет о возобновлении службы, предстоит немалый период восстановления, но потом, кто знает, если самочувствие его не ухудшится, сможет возвратиться к своему любимому делу. И тогда я с легким сердцем поплыла бы на корабле в Россию, в Санкт-Петербург. Так уже соскучилась по нему, по мистеру Камерону, да и по тебе, моему любезному другу. Я желаю тебе здоровья и всего наилучшего. М.Л.»

«Драгоценная Мэри, — отвечал архитектор и живописец тоже по-русски. — Я безмерно рад, что не забываешь Россию, Петербург, мистера Камерона и меня, грешного. Как же хорошо на душе от сознания, что тебя кто-то помнит и тобой гордится. Я всегда поминаю в своих молитвах и тебя, и твоего достойного папеньку, дай Бог ему здоровья, ставлю свечки в храме. У меня случилось событие, также заслуживающее внимания: маменька моя прибыла ко мне на жительство. Уговаривал ея долго, не хотела покидать родные края, где ей все знакомо. Но соображение, что года преклонные (скоро шестьдесят), а живет одна-одинешенька, и, случись что, некому помочь, окромя соседей, убедили в необходимости переезда к сыну под бок. Прибыла с обозом, соль везущим. Подустала малость в дороге, долго приходила в себя попервоначалу, но теперь уж повеселела и взялась за работу: стряпает проворно, прибирает в комнатах и стирает. Кланяется тебе низко. Благодетель наш, Александр Сергеевич Строганов, против ея приезда, слава Богу, не возражал, принял ласково, подарил пять рублев серебром и пообещал в скором времени отписать вольную. Мы ему благодарны по гроб жизни. Я же продолжаю трудиться на его даче на Черной речке по переустройству всех интерьеров да еще в прожектах имею обустроить его усадьбу, что в Калужской губернии, и еще построить особняк в Братцеве. Дел, как говорится, по горло. Но тебя не забываю и хожу на почту за твоими письмами с нетерпением. И грущу немало, коль письма нет. И, почти как дитя, радуюсь, коль письмо пришло. Будь и ты здорова. Преданный тебе друг навеки А.В.»

Об ударе, постигшем Екатерину II, Воронихин узнал на Черной речке и, взволнованный, поскакал к Строганову во дворец на Мойку. Не застал дома: слуги говорили, что барон со вчерашнего вечера пребывает в Зимнем и туда же из Гатчины прискакал наследник, и его дети, и надежды на выздоровление мало, и в церквях идут молебны о спасении государыни. Появившись у себя в комнате, он столкнулся с матерью, сухонькой старушкой в платке, смуглое лицо все в морщинках; женщина крестилась и причитала: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!», а потом спросила с перепуганными глазами:

— Господи, Андрюшенька, что же станет с нами теперь со всеми?

Сын присел на стул, положил на стол шляпу:

— Ты чего всполошилась-то? Как жила, так и будешь жить.

— Мы-то ладно, мы люди незаметные. А не выйдет ли чего нехорошего с Александром Сергеевичем, нашим барином? Новая-то метла по-новому метет.

— Нет, не думаю. Ведь его высочество Павел Петрович дружат с ними. Оба они масоны.

— Кто такие?

— А, неважно, долго объяснять. Главное, что дружат.

— Ну, давал бы Бог. — И она осеняла себя крестом. — Коли с его сиятельством ничего не случится, то и мы не пропадем тож.

Умерла императрица 6 ноября, и усталый Строганов возвратился в дом к вечеру того же дня. Проходя к себе в покои, он заметил выходящим из библиотеки Воронихина, сделал знак рукой, чтобы тот приблизился, и увлек к себе в кабинет. В кресло усадил, предложил лафиту.

— Выпьем на помин души ея величества. Знаю, что не пьешь, но нельзя не выпить, больно повод веский. А один я выпивать не умею, это Колька Новосильцев квасит в одиночку, а меня так с души воротит.

— Благодарен за честь. Отказаться грех.

Выпили не чокаясь. И еще по одной. Помолчали, подумали о бренности бытия, а потом барон вновь заговорил: