Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849 - Михаил Салтыков-Щедрин

Зато палатка, в которой находился трактир, была полна народу; в билиардной дым стоял такой, что у непривычного выжимал из глаз слезы и не позволял ясно различать предметы. Мы сели за особый стол и насилу добились себе чаю. Я начал уж проклинать все эти загородные так называемые удовольствия и твердо решился, напившись чаю, немедленно уехать домой, что и было одобрено моими спутниками. Но пока я хлопотал около чаю, успело произойти многое; как-то нечаянно взглянул я на Ольгу: она сидела бледная и потупив глаза; Александр тоже напрасно хотел казаться хладнокровным; по стиснутым его губам и мертвенной бледности лица я угадывал, что в нем происходило что-то не совсем хорошее. В самом деле, невдалеке от нас стояло у окошка двое военных, которые, указывая на Ольгу и на нас, перешептывались между собою. Мне даже показалось, что один из них был несколько веселее обыкновенного и слегка кивнул Ольге головой.

— Пойдемте домой, — сказал я, не ожидая ничего хорошего от этой встречи.

Ольга поспешно начала собираться.

— Нет, зачем же домой! — отвечал Брусин дрожащим голосом и притоптывая от волненья ногой, — зачем домой? останемся лучше здесь! Ольга Николаевна встретила здесь старых и, по-видимому, весьма приятных знакомых — зачем же лишать ее этого невинного удовольствия?

Ольга молчала; военные всё перешептывались и искоса поглядывали на нас.

— Что ж вы не идете к знакомым-то, Ольга Николаевна! — злобно шептал между тем Брусин, — ведь мы вам можем дать только чаю, а они, верно, напоят вас вином… Ступайте же…

Она бросила на него умоляющий взгляд. Военные господа отошли в сторону, но все-таки поглядывали искоса на нас. Вероятно, эти господа думали, что когда они отойдут в другой угол комнаты, то мы уж будем в невозможности замечать их дьявольски-плутовских взглядов и канальски-лукавых улыбок. Так красивый, но глупый страус, спрятав голову свою под крыло, ни о чем не беспокоится, полагая, что если охотнику не видна его голова, то и все его туловище останется незамеченным.

Я сам был так сконфужен неожиданностью этой встречи, что решительно не находил слов для оправдания Ольги.

— Однако ж, — сказал Брусин, смеясь насильственным смехом, — эти господа и на нас что-то поглядывают, как будто и мы принадлежим к почтенному сословию; вот что значит быть в хорошей компании.

Слова эти были сказаны так громко, что все курившие и некурившие, немцы и не немцы, посмотрели в нашу сторону. Ольга вся вспыхнула и отшатнулась от него в сторону; но он был вне себя; давно накипевшая в сердце его горечь должна была выразиться; он взял ее руку и с бешенством стиснул так крепко в своей руке, что бедная едва не заплакала от боли.

— Таким образом мстят женщине только негодяи, — сказал я ему шепотом, теряя наконец всякое терпение.

— С низкою тварью и поступать нужно низко, — отвечал он уж не то что с злобою, а даже с некоторым самодовольством.

— В таком случае ваше правило может быть применено к вам первым, — сказал я ему и потом, обращаясь к Ольге, прибавил: — Пойдем отсюда, от подобных людей, кроме бесславия, нельзя ничего ожидать, потому что они, по-видимому, находятся в вечном чаду.

Он вспыхнул, потому что и я, в свою очередь, начал говорить громко.

— Позвольте, однако ж, вам заметить, — сказал он, весь бледный и дрожащий от бешенства, — что прежде, чем уводить от меня мою любовницу, вы должны спросить ее, согласна ли еще будет она идти с вами.

Я посмотрел на Ольгу; она потупила глаза и снова опустилась на лавку. Он торжествовал.

— Послушайте, однако ж, — сказал я, снова обращаясь к нему, — прежде нежели мучить ее и бесславить публично, вы должны бы были, по крайней мере, удостовериться, точно ли она так виновата, как вы предполагаете.

Ольга с ужасом взглянула на меня.

— Мне кажется, — отвечал он, иронически улыбаясь, — достаточно взглянуть на лицо Ольги Николаевны, чтобы удостовериться в истине моих предположений. А впрочем, чтобы до ставить вам удовольствие, я готов…

И он отправился прямо к тому месту, где стояли военные.

— Что вы наделали! — говорила мне между тем Ольга, вся трепеща от ужаса, — ради бога! уведите, уведите меня от сюда: он убьет меня!

Положение мое было просто невыносимо; дело запутывалось все более и более, так что я с минуты на минуту мог ожидать вмешательства посторонних и во всех случаях жизни всегда и везде равно пакостных лиц. Не думая лишней секунды, я взял ее под руку и вышел в сад.

Выходя, я видел, однако ж, что Брусин подошел к одному из военных и слышал даже мельком начало их разговора.

Разговор этот был такого рода:

— Позвольте узнать, — спросил Александр, — вам знакома женщина, которая сию минуту находилась со мной?

Офицер двусмысленно улыбнулся.

— А хоть бы и знакома, вам на что? — отвечал он.

— Да я бы желал знать, какого рода именно было это знакомство?..

— Вы довольно любопытны; я полагаю, впрочем, что такого же рода, как и ваше…

— Я ее любовник, — сказал Брусин.

— Ну, и я тоже, — отвечал офицер и поклонился.

Кругом все захохотало; но что было затем, мне неизвестно: я скорее спешил выбраться из этого ада и попасть домой.

Мы сели в лодку и отправились; Ольга закрыла себе лицо руками и всю дорогу плакала. Я тоже сначала решился было молчать, но потом мне стало и жалко, и досадно на нее.

— Ну, что ж ты плачешь, — говорил я ей, — есть об чем плакать; связалась ты с дураком…

Ольга молчала и плакала еще пуще.

— Зачем же ты скрывала от него, что у тебя есть другие?

— Да как же я могла сказать ему, — отвечала она прерывающимся от слез голосом, — ведь он не стал бы любить меня…

— А разве лучше, что теперь случилось?

Молчание.

— Уж если ты любишь его, если не можешь расстаться с ним, хоть бы других-то бросила…

Этот разговор я передаю вам в совершенной точности, не щадя своего собственного самолюбия. Действительно, я явился в этом случае довольно не в выгодном свете касательно изобретательности и советов, но в моем положении решительно ничего иного выдумать не было возможности.

Но что я ни говорил, никак не мог добиться от нее никакого ответа. Ясно было для меня только то, что Ольга принадлежала к числу тех женщин, которые в любви не держатся никаких предрассудков, не хотят никак, во что бы то ни стало, видеть в ней тягостную и утомительную работу сердца, а, напротив того, привязываются легко, хотя и искренно.

— По крайней мере, на будущее-то время старайся как-нибудь избегать этого, — сказал я.

— Постараюсь, — отвечала она сквозь слезы.

— Ну, что ж ты намерена теперь делать? — спросил я ее. когда мы пришли к нашему дому.

Она опустила глаза.

— Я бы советовал тебе отправиться к себе.

— А он? — спросила она робко.

— Ах, право, он мне надоел с своими глупостями, и я решительно хочу расстаться с ним.

— А он-то как же? — снова спросила она, побледнев.

— Да как хочет: мне что за дело!

— Да как же это? ведь он не может жить один…

Я посмотрел на нее с невольным удивлением, хотя после всего виденного и слышанного мною в течение этого вечера довольно странно было чему-нибудь удивляться,

— Видно, мало еще он тебя мучит, — сказал я с некоторою досадою.

Мы вошли во двор.

— Решайся, однако ж, на что-нибудь: к себе ты пойдешь или к нам!

Она снова потупила глазенки, и мне вдруг сделалось страшно жалко ее.

— Ну, как хочешь, — сказал я ей, — глупенькая ты, право, глупенькая: ведь опять будешь плакать! Ты видишь, каков он: что ж путного можешь ожидать ты от своей любви.

Через час явился и Брусин. Мы пробыли несколько времени вместе, и мне показалось, что он несколько успокоился. Проглядывала, правда, в его обхождении с Ольгой какая-то принужденность, но после всех сцен, которых я был свидетелем, нельзя было и требовать, чтобы он был откровенен по-прежнему. Через полчаса я оставил их и сел заниматься.

Вдруг он явился ко мне.

— Нет ли у тебя десяти рублей? — спросил он меня. Я дал ему.

— Да на что они тебе?

— Да так… нужно…

Я пошел за ним.

— Возьмите, — сказал он, подходя к Ольге и подавая ей ассигнацию.

Она побледнела и только могла пробормотать: зачем?

— Это за вашу снисходительность, — сказал он совершенно равнодушно.

Она вся вспыхнула и вскочила как ужаленная; глазенки ее блестели, как два горящих угля, ноздри поднимались, губы дрожали.

«Славно! — подумал я, — ай да Ольга; давно бы так!»

— За мою снисходительность? — говорила она между тем, — так знайте же, что моя снисходительность дороже десяти рублей продается, а за то, что я для вас делала и от вас вытерпела… у вас слишком мало денег, чтоб заплатить мне…

И она бросила ему деньги в лицо; он, в свою очередь, побледнел; губы его судорожно сжались; я видел даже, что он одну минуту поднимал уж руку… Но все это было только минутно, он не мог более вынести нравственного своего изнеможения и почти без чувств повалился на диван. Ольга ушла.