Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

Я почти сразу заметил, что с мужем у нее неладно. Они часто ссорились, повышая при этом голос. Слов я разобрать не мог, но чувствовал себя в эти минуты неловко. Во рту у меня пересыхало, ладони потели: что-то во мне не хотело мириться с происходящим. И все же звук ее голоса был мне приятен: жалобно и замедленно падали слова, вызывая во мне какое-то томление. Сына ее эти сцены нимало не смущали. Я удивлялся, но оправдывал его: он младше меня и многого не понимает, да к тому же, видно, привык, что родители ссорятся. Когда до нас начинали доноситься их раздраженные голоса, он вставал и плотно закрывал дверь, чтоб не так было слышно. Отца его я видел только мельком: неприятный тип; галстук всегда сбит набок, завитки черных волос свисают на лоб, глубокие залысины, впалые щеки. Он внушал мне необъяснимый страх. Заслышав его шаги, я утыкался носом в книгу и спешил поздороваться, делая вид, что страшно занят.

Однажды вечером я пришел, как обычно, к приятелю (его звали Домингос). Он куда-то отлучился, и служанка велела мне подождать в гостиной. Я впервые оказался там один. Из соседней комнаты доносились голоса доны Жульеты и ее мужа, сначала негромкие, но вскоре перешедшие в крик. Я не знал, что мне делать, и сидел, приклеившись к стулу, беспомощный, словно жаба на ковре.

Что они скажут, если увидят меня? Бессовестный соглядатай! А товарищ, как назло, все не идет. Что, если его отец выбежит из комнаты и накинется на меня с оскорблениями?!

Я уж собрался было удрать потихоньку через дверь, ведущую на лестницу, а оттуда — на улицу, чтоб служанка меня не задержала…

Но тут раздался яростный вопль: «Стерва! Стерва!» И вслед за этим — глухие удары, проклятья, стоны, падение человеческого тела, снова крики, теперь уже ее, пронзительные, вульгарные… Ужасно!

Я задыхался от волнения и омерзения. О бегстве я уже не помышлял, с мучительной болью прислушиваясь к доносившимся из-за двери ударам, к продолжавшимся там истязаниям и унижению женщины. Я хотел броситься ей на помощь, вступиться за нее, но мой поступок выглядел бы неслыханной дерзостью, и кто знает, чем бы это для меня кончилось!

Через несколько минут дверь отворилась, и в гостиную вместе с запахом пота ворвался дух грубого насилия. Резким движением я повернулся к окну, но не так быстро, чтобы не успеть уловить брошенный на меня взгляд, изумленный и злой. Я не отрывал глаз от окна, делая вид, что разглядываю дом напротив, пока не услыхал, как хозяин дома спускается по лестнице.

С облегчением я отвел глаза от окна и подумал о доне Жульете, которая была совсем рядом, за дверью, которую муж не потрудился даже прикрыть.

Я встал и настороженным зверьком прошелся по комнате, не зная, на что решиться. Красный туман любопытства гнал меня к полуоткрытой двери. Поколебавшись еще минуту и все еще мучимый страхом, я наконец приблизился к ней и с порога бросил робкий взгляд на комнату. Дона Жульета меня не видела. Лежа ничком на постели, она плакала навзрыд. Платье, местами разорванное, задралось, обнажив до бедер ее ноги, крепкие, слегка волосатые, напоминающие ноги статуй Майоля[91]. Все тело ее сотрясалось от нервных судорог. В состоянии какой-то зачарованности я шагнул к ней. Женщина подняла голову с подушки и взглянула на меня: ее большие глаза были полны слез. Видела ли она меня? Она снова заплакала, но теперь едва слышно.

Я подошел еще ближе. Забыв про все свои страхи и опасения, присел на краешек постели и стал гладить ее руки, а затем, осмелев, нежно провел кончиками пальцев по мокрой щеке. Нежная жалость, которую она вызывала во мне, разливалась в моем теле ответным теплом.

Она снова взглянула на меня. Рыдания ее затихли, но она вся дрожала. Я ждал, что будет. Оттолкнет, прогонит? Ее взгляд между тем ожил, словно она проснулась. Из-под ледяной корки страдания и унижения начал пробиваться легкий пар любопытства. Выражение ее глаз продолжало меняться: из страдающих они сделались удивленными, хотя крупные слезы продолжали катиться по щекам. Внезапно она приподнялась и, еще раз пристально посмотрев на меня, резко откинулась на спину, обнажив мокрую от слез шею и грудь, всю в синяках. И, словно ослабев, почти в полуобмороке, притянула меня к себе, и я впервые познал то, что одни называют любовью, а другие — грехом.

С того дня я ни разу больше не появлялся в доме моего приятеля. Отказывался от его приглашений, предпочитая кино или футбол. Понемногу наша дружба сама собой прекратилась, чему я был рад: ибо, как я ни старался, я не мог держать себя с ним так же естественно, как раньше.

Никогда не забуду, как я уходил от нее. Я много раз вспоминал эту сцену: не то чтобы она меня выпроводила, нет, я сам поспешил ретироваться, в смущении, сбитый с толку этой женщиной, которая тут же вернулась к своему страданию, а на меня смотрела рассеянно, словно я был частью мебели. Скажи она мне хоть одно ласковое слово или выкажи благодарность каким-нибудь приветливым жестом, я бы остался и приходил бы к ней. Но мне пришлось уйти, бормоча что-то невнятное, с острым чувством вины.

Когда я думал о том, что могу встретить ее на улице, меня охватывала дрожь и слабели ноги. Как она поступит? Поздоровается? Отвернется? Или улыбнется мне? Мысленно я разыгрывал разные варианты нашей встречи в самом романтическом духе. У меня вошло в привычку вызывать в памяти ее образ перед сном. И больше всего мне нравилось, когда я видел ее всю в слезах, дрожащую и непостижимую, как в тот день.

Работать по пять, шесть, семь часов, работать до головной боли, терпеть эту боль и продолжать работу, потом, проглотив наскоро обед, снова работать. Во имя чего? Для кого? Отказываться по телефону от огонька дружбы, от вечера за рюмочкой и разговора по душам с другом, которого вижу трижды в неделю по пятнадцать минут, а поговорить толком не удается уже не год и не два… И ты, и я, мы оба так заняты…

Немного погодя поужинаю, — так, схвачу что-нибудь, — приму еще одну таблетку, чтобы взбодриться или, по крайней мере, не слишком клевать носом, и начну все сначала, вернее, возьмусь за старое. Скоро, чего доброго, уже не буду разбирать, где начало, где конец, где любовь, где ненависть, где отчаяние, а где надежда… Неужели докачусь до такого? Нет, нет! Ведь где-то, в самой глубине души, я страдаю от нелепости своей жизни: я живу, не живя, ничем себя не проявляя, ничего не достигая, лишь поддерживая кое-как будничное существование (ну что ты, какое там героически, вовсе нет!) без особой охоты жить и убеждения, что это нужно, разве что сверкнет порой луч человеческой теплоты или свежей мысли, да и то не ad hoc[92].

Я работаю на износ, не отличаясь здоровьем, лезу из кожи вон (я говорю это тебе, чья жизнь изо дня в день теплится тихим огнем, что, впрочем, ничем не лучше), чтобы оплачивать комфорт, к которому привык, не строя никаких планов и не желая ничего менять: прокат машины, относительный домашний уют, без цветов и музыки (правда, иногда трачусь и на это), и — что всего дороже — всякого рода излишества, вроде лишних костюмов и очистительной «самобомбардировки» после душного многотрудного дня.

Что я создаю? Для кого работаю? «Но ведь надо обладать немалым мужеством, чтобы жить, содержать семью, даже чтобы развлекаться или делать вид, что развлекаешься, чтобы держаться на ногах, когда падаешь от усталости!» Если б можно было в это верить! Но куда денешься от истины, заставляющей горько смеяться над самим собой, истины соблазнительной и порочной: вся наша жизнь — абсурдна, абсурдна, понимаешь? Давай выпьем виски, хотя бы для того (пить виски недостойно пролетария, и я стараюсь отказаться от этой привычки), чтобы доконать печень… А что делать со всем остальным?

— Ты любишь кино?

— О да, а фильмы Витторио де Сика мне особенно нравятся. Они такие человечные. Редко бывают такие человечные фильмы! И ничего нет слишком тяжелого, верно? Он как будто учит нас, как надо жить…

Такая у нее была манера говорить, и я не находил ее смешной. Когда это было? В конце сороковых годов или в начале пятидесятых? Она была старше меня, но ей как-то удалось сохранить девчоночью восторженность, которая заставляла меня посматривать на нее с ласковой и чуть насмешливой улыбкой.

— Простите… А, здравствуй! — И какой-то мужчина звонко чмокает ее в обе щеки. В те времена поцелуи на людях между особами разного пола еще не были столь привычны, как сейчас. Молодой, светловолосый, спортивного вида, он прошел (я неторопливо и внимательно разглядывал его) и сел в нашем ряду.

— Кто это?

— Сослуживец. Из нашей конторы.

«Возможно, из тех, кто спал с ней до меня?» В ту пору я еще не мог подавлять в себе такого рода нездорового любопытства, хотя и не позволял себе вспышек ревности. Со временем и любопытство исчезло. А тогда еще не существовало понятия «супермен», но я уже стыдился ревности, как чувства, недостойного мужчины, хотя воображение не всегда подчинялось мне, рисуя горькие картины.