Избранное - Дюла Ийеш

Во мне воскресало прежнее любопытство. Истории были довольно однообразны и по большей части сводились к детальному описанию физического сложении девушек. А как же они себя вели? Этот вопрос интересовал меня так, что даже сердце начинало сильнее биться. Откуда они знали, что и когда нужно делать? «Расскажи все подробно, — с затаенным волнением говорил я теперь уже своим случайным приятелям, — начиная с того, как она вошла, как ты позвал ее. Как ты дал ей знать, что она может прийти или что она должна прийти?»

Все оказалось значительно проще, чем я себе представлял.

«Да просто человек говорит, что такая-то должна вечером прийти, — обняв меня за плечи, объяснил мне один молодой счетовод с довольно приятным лицом. — Чинить одежду. Ко мне девушки приходили только чинить одежду. Они уже знали. Если я, старина, у молотилки или на прополке спрашиваю какую-нибудь: „Шить умеешь?“ — она уже потупляет глазки, знает, что от нее требуется. А одну сам родной отец привел ко мне. Правда, ему был смысл подлизаться: мы как раз собирались дать ему по рукам за одно его свинство». — «А попадаются, которые неохотно приходят?» — «Попадаться-то попадаются, старина, да только все знают, что от них нужно. В худшем случае та, что поязыкастее, уже в комнате может закатить небольшой скандальчик. Но приходить приходят все! Знаешь, они считают это даже как бы за честь, вроде награды, и завидуют той, которая „ходит“, потому что та потом может рассказывать… А была раз одноглазая, так та страшно исцарапала меня, я целых три недели из-за нее болел. Может, она потому царапалась, что одноглазая, черт бы ее побрал. А другая привела с собой своего старшего брата, телохранитель, видишь ли, ей понадобился. Что ж, хорошо. У обоих ужасно серьезные лица. Садимся, беседуем. Под конец подружились. Часов этак в девять парень и говорит мне, ну ладно, господин счетовод, я пойду, а ее здесь оставить? Да, говорю, братец, оставь-ка ее здесь.

Разговор наедине с девушками завязывается, конечно, не без труда. Но и на этот случай есть хорошее средство. Вино, дружище, вино! Без вина сложнее, особенно с теми, что подпадают под параграф (моложе шестнадцати лет), на них меня одно время очень тянуло. Просто с ума сходил, вычитал где-то какую-то глупость, и вот давай мне только таких, нетронутых, как говорится, и как можно больше, одну за другой… Вот каким я был сумасбродом. Одним словом, бутылочка вина, без этого у них язык довольно туго развязывается, ну а без разговора, хоть самого коротенького, все это ни черта не стоит. Пить, конечно, не хотят, ужасно стыдливы. Но если не пьют вина, можно дать чаю, сдобрив его как следует ромом, это пьют они все. Ужин? Да они к нему и не притронутся. Печенья еще отломят кусочек и крошат его целый вечер. Одной я приготовил конфет, шоколаду. Взяла весь пакет и положила в карман юбки, при мне даже не посмотрела. Этот народ знает приличия. Ну а как только сумел уговорить выпить первый стакан, тогда все в порядке.

Беседовать с ними можно об очень многом, обо всем. „Где были в воскресенье? Как было на танцах? С кем дружите?“ Словом, о чем угодно, только не о работе, потому что это может напомнить о том, кто они, собственно, такие. Да, вот еще о матери нельзя с ними разговаривать! Об отце, братьях, сестрах — пожалуйста, говори сколько угодно, да и о бабушке тоже, а вот о матери, старина, лучше не упоминать даже случайно — это мой совет. Потому что тогда конец, начинай все сначала. Ну а охотнее всего они поют. Ах, какие чудесные бывали у меня с ними вечера! Сядет, голубушка, в уголок, подальше от лампы, и поет себе да тихонечко посмеивается, это уж от того зависит, сколько сумеешь заставить ее выпить. Вот когда я служил здесь по соседству, в Б., комната у меня была в доме управляющего, а у него три дочери — незамужние барышни… Словом, надо было быть начеку, чтобы не поднимать лишнего шума. А батрачки мои больно уж охочи были до пения. Ну что ж, в комнате у меня можно было петь, только так, тихонечко, вполголоса. И нет на свете такой образованной барышни, с которой я чувствовал бы себя так же хорошо, как с этими певчими пташками. Я готов был слушать их хоть до утра. Только они потом засыпали. Особенно после купания, я ведь давал им возможность и выкупаться.

Доверием они не злоупотребляют — таких прецедентов не было; в этом отношении все обстоит так, как я и предполагал. Те, которые „ходят в замок“, даже более усердны и послушны, чем другие. Словно стараются угодить человеку… Еще больше признают его начальником, будто из этого может что-то получиться… Словом — женщины. Но перед другими ни за что на свете не покажут, что имеют к тебе какое-то отношение. Вернее сказать, как раз тем и выдают себя, что, когда встречаешься с ними на работе, потупляют глаза, а работают при этом быстрее… По крайней мере в наших краях это так».

Я имел возможность слушать лекции про обычаи в разных областях. О различии между областями с твердыми и мягкими почвами, что имеет и свои моральные аспекты. Там, где почва глинистая и обработка ее требует больших усилий, люди более молчаливы, мрачны, вечером только и ждут, как бы скорее добраться до постели. А где земля песчаная и мотыга входит в нее сама собой, там по вечерам спать не торопятся, там непременно гулянка и все, что с ней связано. Доводилось мне слышать ораторов, говоривших и о людях нашего Задунайского края, сохраняющих свою исконную натуру (в устах этих ораторов слово «исконный», конечно, означает: рабский, животный, противный человеческому разуму), в отличие от жителей Верхнего Затисья, где мужики хоть и не могут содержать своих жен, как положено, зато готовы полезть в драку, стоит кому из господ лишь краешком глаза нескромно взглянуть на них. И о совсем мелких обычаях. Например, в комитате Фейер девушки без стеснения при тебе раздеваются, а у нас и передник-то никак не уговоришь их снять, им они все закрывают себе лицо, такие стеснительные.

(На другой день я имел возможность убедиться в противном. Я сидел в комнате одного из помощников управляющего на диване, когда туда вошла девушка-батрачка. Она хотела отказаться носить мякину на молотьбе под тем предлогом, что у нее болят плечи. Но то было два дня назад, так что теперь ей оставалось только гадать, зачем ее вызвали. Мой приятель, исполнявший и некоторые функции здравоохранения в пусте, должен был решать и вопросы трудоспособности, а именно — кого следует направить к врачу в село. «Сними рубашку!» — сказал он ей и по какому-то делу вышел из комнаты. Девушка посмотрела в мою сторону, потом, словно вдруг что-то смекнув, покраснела, и, когда я, оторвавшись от книги, поднял глаза, она стояла передо мной совершенно голая. Я встал, положил руку на ее обнаженное плечо и, смутившись, вдруг тоже направился к выходу. Я так неуклюже потянулся к дверной ручке, что разбил нижнее стекло застекленной двери и довольно сильно порезал запястье. Девушка, увидев кровь, испуганно подскочила ко мне и чуть было не вышла за мной следом во двор прямо как была — нагишом.)

Говорили мне и об истинной или притворной страстности девушек-батрачек, иллюстрируя сказанное смачными подробностями. «Ведут они себя, братец, точно бревно» («Но сучковатое!» — хохоча, вставил другой голос), и считается величайшим срамом выдать свое участие в таких вещах. Потом — об улаживании дел, грозящих иной раз большим скандалом; но все обходится: девушку либо выдают замуж, либо пристраивают к ней какого-нибудь молодого батрака — пусть с него и требует возмещения! Слышал я и о неимоверной глупости и наивной доверчивости таких батрацких парней, которые, хоть поначалу и ерепенятся, в конце концов ведут этих невест к алтарю с высоко поднятой головой. «В этом, братец, они на удивление примитивны, ей-богу! Скажу тебе, наведывалась ко мне одна девица, месяца два по крайней мере. Пошли, разумеется, пересуды, кто-то даже видел. И вот является ко мне вдруг парень — ее, значит, парень. Шляпу снял, конечно, в трех шагах от меня, вытянулся в струнку, как положено, и бормочет: „Слышал, дескать, я, ваше благородие, то-то и то-то“. Отрицать было невозможно. Но мне все-таки стало жаль парня: зачем, думаю, огорчать беднягу, не правда ли? Да, говорю, была она у меня, но я ведь только побеседовал с ней. И представьте себе, сразу поверил и даже поблагодарил меня… Неуклюжи они и алчны, как животные, и ужасно неотесаны. В прошлый раз во время гулянки одна девица чуть не выбила парню глаз. Обоих пришлось вызвать — случилось это на гумне, куда они ушли с танцев. Мне было непонятно: если девчонка идет с парнем на гумно, зачем же тогда глаза трогать? „Он, — говорит, — хотел меня изнасиловать“, назвав это, конечно, по-своему. „Чего ты от нее добивался?“ — спрашиваю. „Да только этого самого“, — отвечает он. „А ты хоть поцеловал ее?“ Он даже удивился: „Да неужто и это нужно?“ Они и со своими женами не так, как мы. А ведь есть у них очень мудрая поговорка: „Корову да жену не проведешь, понимаешь? Каждой отдай свое“».