Чудесные занятия - Хулио Кортасар

— Теперь он будет спать, — сказала жена Северо. — Он уже спит, смотрите.

Кто-то из братьев Северо приложил палец к его губам, но необходимости в этом не было, никто и так не произнес ни слова, и мы на цыпочках стали продвигаться к дверям, прижавшись друг к другу, чтобы меньше шуметь. Кое-кто то и дело оглядывался и смотрел на платок, покрывавший лицо Северо, словно желая убедиться, что тот спит. Я почувствовал прикосновение чьих-то жестких курчавых волос к моей правой руке, это был младший сын Северо, которого кто-то из родственников держал около себя, чтобы мальчишка не болтал и не ерзал, и который теперь оказался рядом со мной, он думал, что это какая-то игра, и тоже шел на цыпочках, вопросительно глядя на меня снизу слипающимися от сна глазами. Я погладил его по подбородку и щекам и, прижав к себе, вывел в гостиную, а потом в патио, где Игнасио и Малыш уже доставали пачку сигарет; серенький рассвет и петух в глубине двора вернули каждого из нас к обычной жизни, к будущему, которое уже было определено в холоде этого предрассветного утра, такого потрясающе прекрасного. Я подумал, что жена Северо и Мануэлита (а возможно, братья и старший сын) остались в доме и сторожат сон Северо, однако мы уже шли по улице, оставив позади и кухню, и патио.

— Мы больше не будем играть? — спросил сынишка Северо, падая с ног от усталости, но продолжая бороться со сном с упорством, присущим всем малолеткам.

— Нет, сейчас все пойдут спать, — сказал я ему. — Мама уложит тебя в постель, иди домой, здесь холодно.

— Это ведь была такая игра, правда, Хулио?

— Да, старик, это была игра. А сейчас иди спать. Вместе с Игнасио, Малышом и моим братом мы дошли до ближайшего угла и выкурили еще по сигарете, обмениваясь ничего не значащими фразами. Иные ушли далеко от нас, а были и такие, кто все еще стоял у дверей дома, выясняя насчет трамваев и такси; мы хорошо знали этот район, несколько кварталов нам было по пути, потом Малыш и мой брат свернут налево, Игнасио пройдет еще несколько кварталов, а я поднимусь к себе и поставлю на огонь чайник с мате, нет никакого смысла ложиться спать на такое короткое время, уж лучше надеть шлепанцы и закурить, потягивая мате, это так помогает.

Шея черного котенка

Впрочем, такое с ним случалось не впервые, но всегда именно Лучо брал на себя инициативу: держась за поручень, он как бы по неосторожности, из-за болтанки вагонов, касался руки какой-нибудь блондинки или рыжеволосой, на которую положил глаз, и тогда возникал контакт, зацепочка, проскальзывала искра на миг раньше, чем на лице девушки появлялось выражение досады или недовольства. Все зависело от множества вещей, иногда шло как по маслу и остальные уловки вводились в игру так же естественно, как в окна вагонов вплывали очередные станции. Однако в тот вечер происходило по-другому — начиная с того, что Лучо продрог до костей и, войдя в метро на станции «Улица Бак», почувствовал, как снег, густо запорошивший его волосы, стал таять и затекать крупными холодными каплями за шарф; это отбивало охоту даже думать, и Лучо просто стоял, зажатый между такими же, как и он, пассажирами, мечтая о тепле, рюмке коньяка и надеясь прочитать свою газету до начала урока немецкого языка, а он его изучал с половины восьмого до девяти. Все было как всегда, за исключением этой черной перча-точки: уцепившись за металлический поручень, она, эта черная перчаточка, среди сплетений рук, локтей и пальто была совсем рядом с его мокрой коричневой перчаткой, а он старался держаться как можно крепче и не свалиться на даму со свертками и ее плаксивую девчушку. Внезапно Лучо осознал: малюсенький пальчик скользит по его перчатке, стремясь оседлать ее, как всадник лошадь; все это исходило от рукава довольно-таки поношенной шубки, но ее хозяйка — очень юная на вид мулатка — отстраненно смотрела вниз: просто это был еще один толчок среди всеобщего покачивания множества сгрудившихся тел. Лучо расценил все это как отклонение от правил, но весьма занимательное, и, не ответив на заигрывание, оставил руку там же, подумав, что девушка по своей рассеянности и не заметила этого легкого праздника гаучо на мокром и смирном коне. Он хотел было вынуть из кармана газету, к тому же места уже было достаточно, и хотя бы пробежать по заголовкам, сообщающим о Биафре[205], Израиле или о студентах Ла-Платы, но газета — в правом кармане, и, чтобы ее достать, нужно выпустить поручень, а это лишило бы его опоры, столь необходимой на поворотах, так что лучше держаться покрепче, а для девчушки, чтобы поменьше грустила и мать не отчитывала ее тоном сборщика налогов, оставить среди плащей и свертков небольшой и не очень надежный просвет.

Он почти не глядел на девушку-мулатку, подозревая, что под капюшоном пальто скрывается роскошная копна вьющихся волос, и думал: при такой жаре можно было бы откинуть капюшон назад; и именно в это время пальчик коснулся его перчатки вновь: сначала один, затем два пальчика вскарабкались на влажного коня. На повороте перед «Монпарнас-Бьенвеню» девушку бросило на Лучо: ее рука соскользнула с коня и уцепилась за поручень — такая маленькая и несмышленая рука рядом с внушительным конем, а он не преминул, естественно, тут же ненавязчиво пощекотать ее своей мордочкой, сложенной из двух пальцев, — мордочкой любопытной, но еще незнакомой и все еще влажной. Кажется, девушка вдруг догадалась (но и раньше ее рассеянность была какой-то резкой и непредвиденной) и отодвинула немного руку, глянув на Лучо из затемненного проема капюшона, переведя затем взгляд на свою руку, будто выражая несогласие или выверяя дистанцию, соответствующую хорошему воспитанию. На «Монпарнас-Бьенвеню» вышло много народа, и Лучо уже мог вынуть газету, но не сделал этого, а стал лишь, не глядя на девушку, со слегка насмешливым вниманием наблюдать за поведением затянутой в перчатку ручки, а она на этот раз рассматривала свои туфли, резко выделяющиеся на фоне грязного пола: его теперь уже не заслоняли плаксивая девчушка и многие другие, выходящие на станции «Фальгьер» люди. Резкий толчок отправляющегося поезда заставил обе перчатки, каждую в отдельности и по собственной инициативе, вцепиться в поручень, однако, когда поезд остановился на станции «Пастер», пальцы Лучо принялись искать черную перчатку, и она не ретировалась, как в прошлый раз, а даже, как ему показалось, расслабилась на поручне и стала еще более маленькой и мягкой под нажимом двух или трех пальцев, а затем — и всей руки, которая медленно передвигалась, овладевая нежным бастионом, то слегка сжимая, то тут же высвобождая черную перчатку и не злоупотребляя силой; и уже в почти пустом вагоне, когда двери открылись на станции «Волонтэр», девушка медленно повернулась к Лучо, но не осмелилась поднять лицо, а как бы поглядывала на него из укромья своей перчаточки, накрытой всей рукой Лучо; когда же вагон сильно занесло между «Волонтэр» и «Вожирар», она взглянула наконец на него из тени капюшона своими большими пристальными и серьезными глазами — и в них не сквозило даже намека на улыбку или упрек, а лишь бесконечное ожидание, причинившее Лучо неясную боль.

— Вот всегда так, — сказала девушка. — Нет на них никакой управы.

— О да, конечно, — произнес Лучо, принимая игру, но мысленно задаваясь вопросом: почему это его не забавляет, почему не похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что могло быть что-нибудь другое.

— Ничего не поделать, — повторила девушка. — Они не понимают или не хотят ничего понять. Поди пойми их, а главное — предпринять против них ничего нельзя.

Глядя на Лучо и не видя его, она разговаривала со своей перчаткой — черной перчаточкой, почти затерявшейся под внушительной коричневой.

— И со мной происходит то же самое, — сказал Лучо. — Они неисправимы, это правда.

— Нет, не то же самое, — возразила девушка.

— Но вы-то видели.

— Не стоит больше об этом, — произнесла она, опуская голову. — Простите меня, это я виновата.

Это, разумеется, была игра, но почему она не забавляла, почему не похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что могло быть что-нибудь другое.

— Давайте скажем: во всем виноваты они, — предложил Лучо, отодвигая свою руку, дабы подчеркнуть множественное число и разоблачить виновных на поручне, затянутых в перчатки, — молчаливых, отстраненных и спокойных.

— Это совсем другое, — сказала девушка. — Вам кажется, что это — то же самое, но на самом деле это — совсем другое.

— Ладно, но всегда ведь кто-то начинает.

— Да, всегда кто-то начинает.

Это была игра, оставалось только следовать правилам, не задумываясь, может ли это быть чем-нибудь другим — чем-то похожим на правду или отчаяние. Зачем прикидываться дурачком, не лучше ли просто подыгрывать ей, если уж у нее пунктик.