Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

кристальная ясность испытание скептицизмом. Безусловно, мы уже не можем стоять на традиционной почве либерального академизма, который предлагает рассматривать XVIII век как общество консенсуса, которое управлялось в категориях патернализма и почтения и руководилось «верховенством закона», достигшего беспристрастности (пусть и не вполне). Но не такое общество мы рассматривали в нашем исследовании: мы не наблюдали в нем консенсуса и видели, как закон разрабатывали и применяли — и напрямую, и опосредованно — для навязывания власти класса. Мы также не можем согласиться с социологическим уточнением старой точки зрения, которое подчеркивает несовершенство и пристрастность закона и его подчиненность функциональным потребностям и запросам групп, объединенных социально-экономическими интересами. Ибо то, что мы наблюдали, — это нечто большее, чем закон как податливое средство, которым могут тем или иным образом манипулировать группы, уже обладающие фактической властью. Право XVIII века было гораздо значительнее и весомее. Помимо и превыше своих гибких инструментальных функций, оно существовало само по себе, как идеология; причем как идеология, которая не только во многих отношениях обслуживала, но и легитимизировала классовую власть. Гегемония дворянства и аристократии в XVIII веке выражалась, прежде всего, не в военной силе, не в том, как вокруг этого напускали туман духовенство или пресса, и даже не в экономическом принуждении, а в судебных ритуалах мировых судов, квартальных сессий, в помпезности ассизов и в театре публичных казней Тайберна.

Таким образом, согласимся, что право можно рассматривать как инструмент, опосредующий и укрепляющий классовые отношения, и как идеологию, обеспечивающую их законность. Но нам нужно немного углубить наши определения. Ведь если мы говорим, что существующие классовые отношения опосредовались правом, то это не равно утверждению, что право являлось не более чем этими отношениями, облеченными в другие термины, что маскируют или искажают реальность. Довольно часто это может быть правдой, но это не вся правда. Ибо классовые отношения выражались не так, как кому-то нравится, а через формулы права; и право — подобно другим институтам, которые время от времени можно рассматривать как опосредующие (и маскирующие) существующие классовые отношения (такие, как церковь или средства массовой коммуникации), — имеет свои собственные характеристики, свою собственную независимую историю и свою логику эволюции.

Более того, люди не так глупы, как считают некоторые философы-структуралисты. Их не введет в заблуждение первый же господин, надевший парик[818]. Особый характер права как свода правил и процедур заключается в том, что в нем должны применяться логические критерии, соотносящиеся с нормами универсальности и справедливости. Конечно, определенные категории лиц могли быть исключены из этой логики (например, дети или рабы), другие категории — частично лишены доступа к этой логике (например, женщины или, согласно многим формам законодательства XVIII века, лица, не имеющие определенных видов собственности), а бедняки часто не могли, из‑за нищеты, прибегать к дорогостоящим правовым процедурам. Все это и многое другое — правда. Но если это очень во многом верно, то вытекающие из этого последствия явно носят обратный характер. У большинства людей сильно развито чувство справедливости, по крайней мере в том, что касается их интересов. Если закон явно пристрастен и несправедлив, то он ничего не скроет, ничего не узаконит и ничего не внесет в гегемонию какого-либо класса. Существенным предварительным условием эффективности права в его функции идеологии является то, что оно должно демонстрировать независимость от грубых манипуляций и выглядеть справедливым. Но право не может казаться таким, если не придерживается своей собственной логики и критериев справедливости, ради чего иногда даже действительно является справедливым. И, кроме того, не часто бывает так, что господствующую идеологию можно отвергнуть как простое лицемерие; даже правители испытывают потребность узаконить свою власть, внести нравственное начало в свою деятельность, чувствовать себя полезными и справедливыми. В таком древнем историческом образовании, как юриспруденция — дисциплина, для овладения которой требуются годы кропотливого изучения, — всегда находятся люди, которые действительно верят в ее профессиональные процедуры и в логику правосудия. Право может быть риторикой, но это не обязательно должна быть пустая риторика. «Комментарии» Блэкстоуна представляют собой интеллектуальное упражнение, гораздо более строгое, чем то, что могло бы выйти из-под пера апологета.

Я не знаю, насколько подобные размышления оправданны в отношении других культур. Но они, безусловно, применимы к Англии XVIII века. Дуглас Хэй в своем знаменательном очерке в книге «Роковое древо Альбиона» утверждает, что в этом столетии право приобрело необычайное значение как центральная легитимирующая идеология, оттеснив авторитет религии и официальных установлений прошлых веков. А затем, в XIX веке, оно, в свою очередь, уступило место экономическим законам и идеологии свободного рынка и политического либерализма. Как ни взглянуть, риторика Англии XVIII века пропитана понятием права. Абсолютизм королевской власти был обнесен высокой оградой закона; земельные владения связывались воедино актами о майоратном наследовании и брачными договорами, сплетенными из тщательно сотканной ткани закона; власть и собственность подчеркивали свою мощь регулярными «примерами», демонстрируемыми на публичных виселицах. Более того, предпринимались громадные усилия (разновидности которых исследовал Хэй), чтобы создать образ правящего класса, который сам подчинен верховенству закона и легитимность которого основана на справедливости и универсальности этих правовых форм. И властители совершенно серьезным образом, вольно или невольно, были пленниками своей собственной риторики; они играли в игры власти по правилам, которые их устраивали, но они не могли нарушать эти правила, иначе вся игра была напрасна. И наконец, те, кем они правили, были очень далеки от того, чтобы игнорировать такую риторику как лицемерие, и, по крайней мере, какую-то ее грань простой народ усвоил как часть риторики «свободнорожденного англичанина» с его нерушимой неприкосновенностью частной жизни, его habeas corpus, его равенством перед законом. Если эта риторика и была маской, то такой, которую должен был избрать Джон Уилкс, возглавляя десять тысяч замаскированных сторонников[819].

Таким образом, в отношении истории Великобритании XVIII столетия важно противостоять любому сползанию к структуралистскому редукционизму. Он среди прочего упускает из виду огромный капитал борьбы против абсолютизма королевской власти, накопленный на протяжении двух предыдущих веков и унаследованный, в формах и традициях права, дворянством XVIII века. Ибо в XVI и XVII веках право было не столько инструментом власти класса, сколько основным полем противостояния. В ходе конфликта было изменено само право; перейдя по наследству к дворянам XVIII века, это преобразованное право стало в буквальном смысле главным инструментом в их стремлении к власти и к жизненным благам. Уберите закон, и королевское всевластие или наглость аристократии могут снова поглотить их собственность и жизнь; уберите закон, и нить, которая связывала воедино дворянские земли и брачные союзы, распадется. Но в силу самой природы того средства, которое дворяне выбрали для самообороны, оно не могло оставаться орудием исключительно их собственного класса.