БП. Между прошлым и будущим. Книга 1 - Александр Половец

— Именно потому интересно, — вставил я, — потому что не политолог…

— Да, я понимаю, — но поэтому я, быть может, буду произносить какие-то смешные вещи. И, может быть, даже буду, что называется, открывать Америки… Я не думал об этом систематически, но вот что главное: когда все это случилось и когда процесс начал развиваться, я обнаружил, что во мне почти ничего из происходящего не вызывает удивления. Огорчение — вызывает. Горечь, печаль… Вот. Потому что, как мне кажется, я неплохо знаю историю России, увлекаюсь и занимаюсь ею.

Не то чтобы я предвидел это — но, в общем, то, что произошло, и то, что происходит, мне с каждым днем представляется все больше и больше логическим развитием нашей истории, нашего общества вообще. Так называемые национал-патриоты говорят, что Россия — особая страна, ни на кого и ни на что не похожая, и отношение к ней, соответственно, должно быть особенное… Ни на кого не похожая — это действительно так. Ну и что? И Франция ни на кого не похожа, как любая другая страна, — никакого превосходства в этом я не вижу.

Но у России есть свой путь развития, свой исторический путь: те печали, которые мы сегодня испытываем и переживаем, они как раз и есть результат логики развития этих специфических черт. Именно — российских! Если же говорить конкретно, я и до этого уже много раз повторял: Россия никогда не знала, что такое демократия, и большевики, которые столько кричали о демократии, придя к власти, даже маленькие зародыши этой демократии, вспыхивавшие время от времени, попытались вытравить и уничтожить — чтобы удобнее было управлять. Им не нужны были сознательные, самостоятельно мыслящие демократы, им нужны были тихие, послушные рабы. А все это, конечно, прикрывалось флером: культура — флер, искусство — флер, дружба народов — флер…

Жаль, на письме невозможно передать интонацию, с которой Окуджава произносил эти слова, как-то особенно растягивая их — культу-ура… иску-усство… И она, эта интонация, в контексте того, что он говорил, значила так много!

— Служение народу… — рискнул вставить я.

— Служение наро-оду, — повторил с той же интонацией Булат. — На самом деле, все это было ложью, и мы это хорошо знали. Но большевики ничего нового не открыли — они просто усугубили те особенности, которые в российском обществе существовали до того, и главная из них — отсутствие демократии. Отсутствие ее в крови. Конечно, в России всегда были личности, настроенные демократически, мыслящие — этого не отнимешь… Но в целом, если говорить об обществе — оно было холопское, не знающее демократии.

Россия никогда не знала института свободы: Россия знала, что такое воля, но свободы она не знала — то есть воли, поставленной в рамки закона. Поэтому не случайно именно в России родились анархизм, терроризм, пугачевщина, разинщина. А еще — Россия никогда не уважала личность, Россия никогда не уважала закон. Вот это я и твержу все время: пока эти качества мы не привьем обществу, ничего путёвого ждать нельзя.

Конечно, процесс демократизации будет идти — если на него будут настраиваться мыслями, если ему будут споспешествовать: какая-то часть общества понимает необходимость этого, пытается что-то делать. Небольшая часть общества… Я не могу сказать, что все наше общество тупое, холопское — нет! Но слишком большая разница между тоталитарным режимом, который существовал, и внезапно открывшейся возможностью самодеятельности: делай, что хочешь, живи, как хочешь, выкарабкивайся!

Это не свойственно нашей ментальности, нашей психологии, не соответствует стереотипу, в котором мы воспитывались. Мы же все — и руководители, и рядовые — вышли из одной шкуры. Все из одной шкуры… — задумчиво повторил Булат. — Одни чуть умнее, другие чуть глупее. Одни более образованы, другие менее — но, в общем-то, из одной шкуры вышли… Вот это я и наблюдаю, этот процесс, — который меня не удивил и который меня огорчает. Потому что сколько он трагедий несет, сколько печальных ситуаций!..

— Только огорчает — или все же дает какие-то основания для оптимизма?.. Доминанта какая?

— Ну, в общем-то, я от природы оптимист. Но — грустный оптимист. Я верю, что этот процесс будет продолжаться и развиваться. И в то же время я думаю: понадобится, конечно, не одно поколение, чтобы прийти к тому…

Окуджава, недоговорив фразу, задумался. Что он сейчас имел в виду?

— Чтобы новые обстоятельства жизни стали естественны для народа? — предположил я, прерывая затянувшуюся паузу.

— Конечно! Вот в том-то и дело! — он снова смотрел на меня, подперев согнутой кистью руки подбородок. В разговоре — это его любимая поза… — Когда началась перестройка, многие в нашем обществе думали: ну, сейчас, слава Богу, свобода, сейчас парочка хороших указов — и все пойдет по-другому! Не пойдет… Вот приняли, например, новую Конституцию… Многие ее ругают, говорят — нехорошая, неполноценная. Может быть. И все же она резко отличается от брежневской — и в лучшую сторону. Пусть побудет пока — потом посмотрим…

Но в ней есть такой пункт — я не могу сейчас точно привести его формулировку — в общем, о приоритете интересов личности над интересами государства. Никогда же этого у нас не было! Ну и что? Пожалуйста, ввели этот пункт — изменилось что-нибудь? Ничего, конечно, не изменилось — пока есть только декларация. Это ведь тоже нужно впитать в себя…

Здесь я вспомнил, что писатель оставил работу над романом; задуманным как широкое полотно, он рисовал десятилетия, следовавшие за большевистской революцией, — вплоть до нынешних дней; канву же повествования составляла биография самого автора. Первые части романа вышли из печати — и вот…

— Это связано как-то с обстоятельствами, о которых мы сейчас говорим, — с периодом, в котором пребывает постсоветское общество?

— Нет! Потому что я остановился на 37-39-м годах. Дальше начинается война. Войну я по-своему, как мог, уже изобразил, и продолжать роман мне стало просто неинтересно…

— А что сейчас интересно? Вот пугачевская эпопея: это уход от сегодняшних реалий — или есть какие-то другие мотивы?.. — Задавая вопрос, я имел в виду слова Окуджавы о том, что сейчас его занимает тема пугачевщины — но не точное следование известной нам истории, согласно которой развивались события той поры, а нечто иное.

— Нет, нет, нет — не потому, что я хочу уйти от сегодняшнего дня. Я думал… я думаю, — поправился Булат, — если мне удастся… если мне удастся себя настроить как-то, если я найду вот этот крючочек — главный стилистический… Я хочу написать небольшой роман: исторический, но о том, как Пугачев победил и как он стал императором. И окружил себя нужными людьми… И ликвидировал ненужных… Я в этом вижу много аналогий. Получится ли — я пока не знаю, говорят, «загад не бывает богат»… Это нелегкая работа, конечно: надо опять погружаться в историю, тем более XVIII века. Она мне не очень близка: там свои реалии, свои детали — и все это должно быть достоверно. Просто сюжет фантастический, а реалии должны быть полноценными.