Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

“Интернационал”

пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Завершается часть вместе с последними строками стихотворения, полными жгучего сострадания жертвам:

И сам я,

как сплошной беззвучный крик…

Я —

каждый здесь расстрелянный старик…

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

как еврей,

и потому —

я настоящий русский!

Тонкости и недомолвки – это точно не те качества, что свойственны мемориальному искусству первого поколения (назовем это так), и горькие истины выкрикиваются в стихотворении Евтушенко с прямотой, которая вызывает в памяти мужской хор из кантаты Шёнберга, смело запевающий “Шма, Исраэль”. Но музыка Шостаковича придает тексту глубину и достоинство, не притупляя при этом остроту и смелость высказанных в нем чувств; громогласный клич, обращенный ко всем русским, становится еще правдивее благодаря выраженной солидарности с гонимым меньшинством.

С первых же нот Тринадцатой симфонии становится понятно, как жарко и искренне композитор желал высказаться публично и резко на родном языке музыки, и его жаркая искренность наделяет это произведение особой силой нравственного авторитета. Понятно также, почему композитор испытывал огромную благодарность к молодому поэту за то, что тот предоставил ему возможность на склоне лет задуматься и излить давно сдерживаемые чувства. С трогательной скромностью Шостакович писал Евтушенко:

После прочтения “Бабьего Яра” у меня появился некий ренессанс. И когда я стал читать Вашу книгу “Взмах руки” и решил продолжить работу, то меня прямо невозможно оторвать от бумаги. Давно уже у меня такого не было. И в больнице я без перерыва работаю… Но сегодня пришли Ваши стихи, и опять я во власти долга – долга, который мне необходимо выполнить – долга моей совести. В общем, за это спасибо Вам[701].

Другие симфонии Шостаковича организуют сложное субъективное пространство, как будто мы смотрим на расколдованный мир глазами того, что в нем живет. Но в Тринадцатой симфонии эта привычная формула вывернута наизнанку, здесь взгляд на советскую действительность устремлен как бы критически и объективно, откуда-то сверху. Среди всех симфонических произведений Шостаковича это – и самая беспощадная критика, направленная на советскую жизнь, и мощный носитель той самой воскрешенной совести, которой подобало “достойное место в людских сердцах”. В то же время, оспаривая официальные установки, касавшиеся недавней войны, поднося к советской истории зеркало не как к мифу, а как к живому опыту, Тринадцатая стала не просто носительницей совести и не просто памятником. Коротко говоря, она стала угрозой.

Уже тот факт, что стихотворение Евтушенко увидело свет, был явным свидетельством культурной оттепели, однако это произошло в то время, когда теплая пора заканчивалась и приближались очередные суровые заморозки. Нападки на стихотворение продолжались, а потому и сама Тринадцатая симфония сделалась политически радиоактивной еще до того, как публика услышала хотя бы одну ноту из нее. Музыкальные памятники не раз ожидал особенно тернистый путь к слушателю именно из-за того, что их содержание не ограничивается одной лишь музыкой: мы уже упоминали о том, что Сергей Кусевицкий не хотел исполнять “Уцелевшего из Варшавы” Шёнберга, а советское высшее руководство не разрешило Галине Вишневской участвовать в премьере “Военного реквиема” Бриттена. Так и Шостаковичу стоило немалых трудов найти исполнителей для премьеры своей симфонии даже среди своих самых стойких союзников из числа коллег[702].

В итоге честь управлять оркестром выпала Кириллу Кондрашину, дирижеру Симфонического оркестра Московской филармонии. Тот быстро согласился на эту роль и рекомендовал солиста-баса из Большого театра Виктора Нечипайло. Он также посоветовал держать про запас второго певца Виталия Громадского, чтобы на случай непредвиденных осложнений тот знал наизусть сольную партию. Эта предусмотрительность в дальнейшем оказалась очень кстати.

Было решено, что премьера состоится в Москве 18 декабря 1962 года. Поскольку политическая ситуация продолжала накаляться, репетиции проходили в напряженной атмосфере. За день до запланированной премьеры Хрущев созвал на официальное заседание около четырехсот писателей и других деятелей искусства, в том числе Эренбурга, Евтушенко и Шостаковича, и обрушился на собравшихся с критикой за то, что они отклоняются от принципов соцреализма. В частности, Евтушенко он ругал за выбор темы в стихотворении “Бабий Яр”. (“Разве время сейчас поднимать такие вопросы? Что это на вас нашло?”[703]) Затем Хрущев принялся отрицать само существование антисемитизма в Советском Союзе – и тут же сам назначал евреев виновными в Венгерском восстании 1956 года[704].

В то время режим уже более деликатно применял силу, если нужно было придать культурной жизни ту или иную форму, и власть не стала отменять назначенную премьеру решением сверху, однако в тот вечер Шостаковичу все же настоятельно порекомендовали самому отказаться от концерта. Когда он вернулся домой, ему позвонил композитор Дмитрий Кабалевский, который только что побывал на том же заседании, и повторил тот же совет[705]. Но Шостакович твердо стоял на своем.

На следующее утро на генеральной репетиции в Большом зале Московской консерватории атмосфера была необычайно накаленная. После разносной речи, с которой накануне выступил Хрущев, Евтушенко потребовалось уговаривать весь хор не уходить. В зрительном зале несколько рядов кресел занимали какие-то неизвестные, никем не приглашенные люди в помятых костюмах, вид у них был такой, как будто они там же и ночевали. А следующий удар был нанесен через пятнадцать минут после начала репетиции: бас Нечипайло, который должен был исполнять сольную партию, заявил (с подозрительной, будто коварно рассчитанной внезапностью), что “плохо чувствует себя” и потому не может петь[706]. В довершение беды Громадскому, солисту в запасе, уже успели сообщить, что он не будет выступать, и никто теперь не знал, планирует ли он приезжать на генеральную репетицию или на премьеру. Дело осложнялось тем, что Громадский жил далеко от центра и к тому же дома у него не было телефона. Шостакович изнывал от мучительной неизвестности.

Случилось чудо, и через двадцать минут Громадский явился: он решил приехать на генеральную репетицию просто как слушатель. Его тут же поставили в строй, и репетиция продолжилась, однако партийные чиновники по-прежнему рассчитывали сорвать премьеру. В течение дня на Кондрашина снова пытались надавить, чтобы он отменил концерт, но тот снова выстоял. Затем Шостаковича вызвали на закрытое заседание членов ЦК. Спустя более чем полвека, вспоминая события того дня, вдова композитора Ирина Шостакович все еще испытывала самые живые чувства. Глаза этой величавой дамы заблестели, когда она заговорила о том, чему стала свидетелем непосредственно перед заседанием. Шостакович, сидевший в