О психологии западных и восточных религий (сборник) - Карл Густав Юнг

просветленный наблюдатель возвышается над бесформенным многолюдьем. В тексте сказано: «Посему не заботься о множестве и презри тех, кто не причастен таинству!» Причиной такой надменности служит своеобразная инфляция, проистекающая из того факта, что просветленный наблюдатель отождествляет себя со своим внутренним светом, принимает свое «Я» за самость, и потому воображает, будто вознесся над своей внутренней тьмой. Он забывает, что свет обладает значением лишь тогда, когда освещает тьму, и что просветление может принести пользу, только когда оно помогает познать скрытую тьму. Если «левые» силы столь же реальны, как и «правые», тогда их соединение может породить нечто третье, сочетающее природу левого и правого. Противоположности соединяются, образуя новый энергетический потенциал: третье, плод их объединения, есть фигура, «свободная от противоположностей» и стоящая по ту сторону всех моральных категорий. Для гностицизма подобный вывод был бы слишком смелым. Церковь, распознав опасность гностического ирреализма, проявила практичность: она всегда настаивала на конкретике исторических фактов, хотя в подлинниках новозаветных текстов предсказывалось конечное обожествление человека, причем словами, странным образом созвучными словам эдемского змея: «Eritis sicut dii»[631]. Впрочем, возвышение человека ожидалось лишь после его смерти, и эта отсрочка была оправданной, поскольку позволяла избежать опасности гностической инфляции[632].

439 Не отождествляй гностик себя с самостью, он бы непременно увидел, сколь много в нем темного; такое прозрение дается современному человеку куда проще, хотя и приносит не меньшие затруднения. Скорее, современный человек склонен допускать, что все в нем от дьявола, чем поверить в то, что Бог может проявлять себя в противоречивых высказываниях. Гностик же, несмотря на все дурные последствия своей роковой инфляции, сумел глубоко проникнуть в понимание сущности религии и религиозной психологии, а в результате мы по сей день можем кое-что для себя почерпнуть из гностического наследия. Он прозревал самую подоплеку христианства и в общих чертах намечал пути дальнейшего развития религии. Так случилось потому, что гностик, благодаря близкому знакомству с языческим гнозисом, выступал как рецептирующее явление; это помогало интегрировать христианскую благую весть в дух времени.

440 Необычайное разнообразие синонимов, что нагромождаются друг на друга в попытке дать определение природы креста, напоминает многочисленные символы наассенов и ператов[633] у Ипполита: все они указывают на единый центр. Это ἓν τὸ πᾶν алхимии, сердце и управляющий принцип макрокосма, с одной стороны, и его отражение, с другой стороны, в единичной точке, в микрокосме, каковым издревле мыслился человек. Человек в своей сущности един с мирозданием, его средоточие есть центр мироздания. Это внутреннее переживание единства, восходящее к гностикам, алхимикам и мистикам, связано с природой бессознательного, и можно даже сказать, что оно и есть переживание бессознательного, ведь последнее через объективное воздействие на сознание, остается в себе и для себя неразличимым и потому непознаваемым. Разумеется, можно предположить наличие в нем гипотетических начатков дифференциации, однако их существование невозможно доказать, поскольку в бессознательном все как будто перемешано. Бессознательное производит впечатление полноты различного и одновременно — впечатление полного единства. Мы поражаемся великому множеству явлений, различающихся во времени и пространстве, однако черпаем из чувственно воспринимаемого мира знание о том, что область действия его законов простирается на неизмеримые расстояния. Нам верится поэтому, что это одно и то же мироздание, как в самой малой, так и в самой большой из своих частей. Но рассудок постоянно стремится разглядеть различия, так как без них он лишается возможности познавать. Посему единство мира всегда остается для него неким расплывчатым постулатом, и рассудку непонятно, как с этим миром поступать. Едва интроспекция начинает прозревать психическую подоплеку явлений, как сталкивается с бессознательным, которое, в противоположность сознанию, позволяет лишь угадывать очертания тех или иных содержаний и на каждом шагу сбивает с толка мешаниной всевозможных взаимосвязей, параллелей, контаминаций и отождествлений. Вынужденный ради познания допускать, что имеет дело с неопределенным множеством отличных друг от друга архетипов, человек то и дело вновь и вновь впадает в сомнения относительно того, в какой мере эти архетипы в самом деле могут сколько-нибудь отчетливо быть отделены один от другого. Они столь плотно накладываются друг на друга и обладают такой способностью к комбинированию, что всякая попытка изолировать их понятийно представляется безнадежной. Вдобавок бессознательное, по резкому контрасту с сознанием и его содержаниями, склонно персонифицировать себя единообразно, как если бы оно обладало всего одним определенным обликом или голосом. Из-за этой особенности бессознательное делится ощущением единства, которым объясняются и все те его свойства, что перечислялись гностиками и алхимиками, а также огромное множество других свойств.

441 Как можно ясно увидеть на примере гностицизма и других духовных движений подобного рода, люди априорно и наивно склонны принимать все проявления бессознательного за чистую монету и верить, будто в них открывается сущность самого мироздания, иначе говоря, последняя истина. Это допущение, при всей своей мнимой заносчивости, представляется мне довольно обоснованным, поскольку в спонтанных проявлениях бессознательного в конечном счете действительно открывается нечто крайне важное: в них проявляет себя психическое, не вполне тождественное сознанию (напротив, при известных обстоятельствах оно значительно с сознанием расходится). Эти вторжения бессознательного относятся к естественной психической деятельности, которой нельзя обучиться и которую невозможно подчинить силой воли. Вот почему проявления бессознательного можно трактовать как откровения непознаваемого в человеке. Нужно лишь очистить язык сновидений от обусловленных окружением напластований и подставить, к примеру, «орла» вместо «аэроплана», «чудовище» вместо «автомобиля» или «локомотива», «змеиный укус» вместо «инъекции» и так далее, чтобы перейти на более универсальный и фундаментальный язык мифа. Тем самым мы получим доступ к первозданным образам, на которые опирается все наше мышление и которые оказывают немалое влияние на все наши представления, в том числе научные[634].

442 По всей видимости, в этих архетипических формах выражается нечто такое, что так или иначе связано с таинственной сущностью природного психического, иными словами, с космическим фактором первого порядка. Чтобы спасти честь объективной психики, изрядно обесценившейся из-за гипертрофии сознания в Новое время, следует вновь подчеркнуть, что без психического невозможно установить сам факт существования мира, не говоря уже о познании этого мира. Исходя из нам известного, напрашивается вывод, что первоначально психика не обладала никаким самосознанием. Это осознание складывалось в ходе развития, преимущественно в историческую эпоху[635]. По сей день встречаются примитивные племена, сознание которых ушло не слишком далеко от мрака первобытной психики, и даже у цивилизованных народов случаются порой многочисленные пережитки этого примордиального состояния. С учетом же того, что возможна, безусловно, дальнейшая дифференциация сознания, будет справедливо отметить, что современное сознание стоит на относительно низкой ступени развития. Но