Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков

Меня бросило в жар от ее горячечных слов. Лоб покрыла испарина. Стало совестно, что я ничем не могу ответить. Пробормотал неуверенно:

— Не обижай Билала, Халима. Ведь я…

— Что? Останешься калекой? Пусть! Здоровый или нет, но ты мой! Я сумею стать твоей опорой, сиделкой, поводырем. Мои руки станут твоими костылями. Ведь эти бедные деревяшки тоже знают: стоит больному выздороветь, и их без жалости отбросят прочь. Я буду служить тебе, как они, даже без надежды на простую благодарность!

— Халима! Что ты говоришь?! Ничего подобного мне не приходило в голову…

Раздался негромкий стук в дверь. Обычно так стучится палатный доктор, когда у меня есть посетители. Он никогда не входит без стука. И в самом деле, в дверь просунулся какой-то резиновый хобот, а доктор, пригнувшись, нырнул под него, переступая порог. Он широко улыбался.

— С грузовиком-медведем ты уже поборолся. Теперь на очереди слон. Хотим на тебе первом испытать новый аппарат.

Пришлось распахнуть дверь настежь, чтобы ввезти громоздкую машину на колесиках. Вилку воткнули в розетку. Двое мужчин — белые халаты сидели на них мешковато, явно показывая, что они не привыкли носить подобное одеяние, — двигали мою кровать взад и вперед, отыскивали лучшее положение. Доктор вынул у меня из-под головы подушку. Смена положения тотчас отозвалась колющей болью в спине. Я тихонько охнул.

— Чувствительно? — тотчас встрепенулся доктор. — Ничего, сейчас успокоим.

— Нет, доктор, прошу вас, не надо больше уколов. Мне пора привыкать к боли. От всех этих наркозов и успокоительных инъекций я чувствую себя одурманенным, погружаюсь в приятные грезы. А мне ведь жить не в сновидениях, а наяву.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Хорошо. Только ведь и мне придется мучиться, глядя на страдающего пациента. Думаешь, я это заслужил?

— Обещаю вести себя спокойно. Я умею терпеть.

Врач с сомнением покачал головой, и блики его очков, подобно солнечным зайчикам, прошлись по потолку. Однако возражать больше не стал. Техники начали подготовку к процедуре.

Я вытерпел боль. Лежал с закушенными губами. Прибор гудел, скрежетал, как будто толкали вагонетку по ржавым рельсам. Звук был отвратительный, леденящий.

Когда доску из-под меня вынули и техники удалились, врач, отдуваясь, проговорил:

— Ну, Замин, теперь я верю, что ты полностью выздоровеешь и добьешься в жизни чего пожелаешь. С такой-то силой воли, как у тебя!..

— Вы это серьезно, доктор?

— Разумеется. При условии, что твои планы будут в пределах разумного. Судьбу определяет характер. А он у тебя есть. Но никогда не желай себе судьбы другого!

— Чужая судьба — ноша, которая никому не по плечу, — согласился я.

И в ту же минуту увидал заплаканные глаза Халимы; она притаилась в уголке и теперь выглядывала из-за «хобота». Ее сотрясала нервная дрожь. Должно быть, она приняла последние слова на свой счет.

Врач проследил мой взгляд и, заметив Халиму, нахмурился. Выразительным движением бровей дал понять, что недоволен ее присутствием. Девушка не вызывала его симпатий, я давно это заметил. Зато с какой предупредительностью он относился к Халлы! Возможно, выпытал у моей простодушной сестренки Садаф кое-что о нашем прошлом.

Халлы провела возле моей кровати всего одну ночь. Врач говорил с нею, не стесняясь: он был уверен, что мое распростертое тело немо и безгласно. Однако и в пучине обморока я не потерял связь с окружающим, обрывки слов доходили до сознания.

— Но почему он оставил вас и подался в город? — недоуменно вопрошал врач. — Разве, получив диплом, он не собирался вернуться? Может быть, причиной другая женщина?

Голоса Мензер я не слышал. Скорее всего, она откликалась лишь грустным взглядом, покачиванием головы. Да и что она могла сказать? Даже обращенные ко мне эти вопросы не получили бы вразумительного ответа.

Я понимал затруднительность Мензер. Она не смела прервать разговор, зная, что моя судьба в руках этого человека и что личное отношение, даже помимо его воли, может отчасти повлиять на ход болезни. Ведь именно палатный врач воспротивился сложной операции с сомнительным исходом, больше полагаясь на внутренние силы организма. И, кажется, оказался прав.

Не успел строгий доктор сделать Халиме внушение, как без стука ввалились техники в мешковатых халатах, один из них безразлично бросил:

— На снимке параллельно ребру идет полоска. Видно, след прежней операции.

— Не было у меня операций!

Врач строго сдвинул брови, в упор глядя на техника. Тот забегал глазами по сторонам.

— Тогда… возможно, брак… Хотя я испытывал этот прибор, делал пробные снимки… Придется повторить. Отладить аппарат.

Билал, который нервно вышагивал у полуоткрытой двери, взорвался:

— Вы медицинский работник или коновал?! Если вам нужны контрольные снимки, привлекайте здоровых людей. Больному требуется точный диагноз, а не ваши отладки. Не так уж безопасны эти многократные просвечивания.

— Вытерплю еще разок, — примирительно сказал я.

Снова мою кровать толкали вкривь и вкось. И лишь когда аппарат с хоботом увезли, Билал и Халима водрузили ее на прежнее место.

Билал немного смущенно объяснил причину своей несдержанности:

— Я работаю сейчас в лаборатории профессора Габибзаде, мы заняты изучением интенсивности лучевых вспышек. Устанавливаем порог безопасности. Профессор твердит, что при подходе к радиационному излучению надо менять прежде всего психологию. Человек привык замечать опасность лишь при наглядных ее проявлениях: огонь, ожог, грохот, боль. Радиация невидима и коварна: у нее ни цвета, ни запаха. Малосведущему человеку легко обмануться. А последствия необратимы. Профессор до сих пор не может себе простить, что однажды увлекся и подверг себя облучению. Практически он здоров, но полностью лишился волос.

Я с беспокойством переспросил:

— Значит, я тоже облысею?

— Вовсе нет. В медицинском обиходе дозы ничтожны, они становятся заметны только при постоянном и длительном облучении.

— А ты, Билал? Неужто не боишься лишиться шевелюры?

— Если мне удастся хоть что-нибудь сделать в науке, набрести на самое малюсенькое открытие в этой новой, таинственной области, я готов стать плешивым, смириться с тем, что мой череп будет гладким как колено!

— Спешишь превратиться в подопытного кролика? — хихикнула Халима.

— Стремлюсь стать слугой и жрецом науки. Посчитаю жребий счастливым, если к тридцати пяти годам достигну того же, что и профессор Габибзаде. Наш век — век гигантского испытания сил природы и зрелости человечества! Если мы выйдем из этого испытания с честью, это будет означать, что разум людей поистине безграничен!

— Правильно, Билал! — воскликнул я. — Смелая юность не пасует перед бурями века. Она кидается им навстречу и побеждает. Только так решаются судьбы мира. — Я бросил лукавый взгляд на Халиму: — Может быть, и девушки скоро научатся ценить в мужчинах не бравые ухватки, а умные головы?

Халима в замешательстве надорвала бумажную заклейку у банки, посыпала простоквашу сахарным песком и поднесла ложку к моему рту.

— Не так уж девушки суетны, как ты воображаешь, — с досадой возразила она. — Я сочту за гордость всю жизнь толкать твое инвалидное кресло.

Билал беспомощно потупился и покраснел, а мне пришлось сделать вид, будто я пропустил вызывающие слова Халимы мимо ушей, счел их шуткой. Было больно видеть немое отчаяние Билала. Что бы ни провозглашала эта строптивая, необузданная девушка, я не очень-то верил в постоянство ее чувств и надеялся, что будущее переиграет судьбу Халимы и Билала по-своему.

27

После того как меня, еще закованного в гипс, переправили в ведомственную больницу нефтяников, от посетителей не стало отбою. Дорога на городском транспорте занимала от центра не менее двух часов, и мне было совестно отказывать во встрече даже незнакомым.

Приходили пионеры, задавали вопросы и записывали мои ответы, чтобы потом прочесть на общем сборе. Осаждали газетчики. Предприятия посылали выборных. Профсоюз тратился на обильные передачи.

Пока я был здоров, считал предосудительным и неуместным, чтобы обо мне говорили отдельно от бригады, от коллектива. Но теперь я понял, что, помимо собственного желания, стал каким-то своеобразным символом и мои невеликие заслуги все-таки могут послужить реальной пользе других.

Прошло почти три месяца с того дня, как меня заключили в гипсовый корсет. Я лежу на спине недвижно, но руками и ногами неукоснительно выполняю назначенные упражнения, стараюсь постепенно увеличивать мышечную нагрузку. У меня мало надежды, что я снова сяду за руль. Сам себе я напоминаю машину со сломанной пополам рамой.