Вольф Мессинг - Михаил Ишков

Я вспомнил Ханни.

Я поделился с ней опытом общенья со страной мечты. Братанье с властью оказалось хорошим уроком, Мессинг накрепко усвоил его. Глядя в окно, я дал слово, что в будущем буду держаться подальше от всякого, кто возомнит себя отцом народов, благодетелем отдельно взятого наркомата, а также попечителем самого обнищавшего колхоза и совхоза. Для этого Мессингу следовало навсегда забыть о способности угадывать будущее — это стало ясно как день. Чтобы выжить, я должен был напрочь исключить из своего арсенала всякий намек на возможность предвиденья.

Внезапно завыла сирена, и строения вдоль Арбата и на Горького, погруженные в необъятную московскую мглу, внезапно съежились. Редкие фигуры на улицах поспешили в бомбоубежища. В дверь нервно постучали, женский голос предупредил — воздушная тревога, пожалуйста, поспешите. Спускайтесь вниз.

Я остался на посту — глупо, зная в общих чертах свое будущее, искать спасение в подвале.

Спустя несколько минут, когда в небо вонзились световые лучи и где-то на севере захлопали зенитки, оказалось, что не я один такой храбрый. Во тьме, подсвеченной разгоравшимся на севере столицы пожаром, прорезался вкуснейший табачный дымок. Он напомнил мне о незримой связи, когда-то соединявшей меня с кремлевским балабосом.

«Герцеговина Флор» властно увлекла меня в постреальное пространство. Я вновь, словно вернувшись в прошлое, узрел скудно освещенный кабинет с распахнутой в соседнюю комнату дверью. Там, за дверью, было непроницаемо черно, а здесь, в центре, явственно различалась настольная лампа, чей свет стекал на разложенную карту, испещренную неровными цветными кружками, овалами, прямоугольниками, треугольниками, квадратами и раскрашенными изогнутыми стрелами. Карта покрывала всю поверхность стола, а также письменный прибор, подстаканник с цветными карандашами, стопки папок и бумаг. Только пепельница стояла поверх этой разноцветной, с преобладанием желтого и слабо-коричневого, заповедной для непосвященных местности. Незримый окуляр подбавил резкость, и в полумраке, в кресле за столом очертился посасывающий трубку, усталый донельзя человек.

Вождь, наклонившись, время от времени осматривал карту. Надписи были перевернуты, я с трудом угадывал их смысл, кроме тех, что были выделены крупным шрифтом. Прежде всего, «Сталинград», затем вдоль голубой, извилистой ленты — «Волга». Названия прочих населенных пунктов терялись под нагромождением условных знаков. Еще одна извилистая, но значительно более узкая голубая полоска делила территорию тайны на две неравные части. На левой стороне господствовал синий цвет, на правой — красный. За кромку стола перегнулась нижняя часть склеенных картографичесих листов, на которых, если изогнуть взгляд, четко прослеживались подписи — Жуков, Василевский.

С очередной порцией дымка до Мессинга отчетливо докатилось.

«Хватит ли резервов? Если не хватит, беда. Тимошенко, (глупый ишак), под Харьковом имел (все, что могли дать), и не хватило!»

Балабос достал из ящика письменного стола еще одну карту и разложил ее поверх первой. Она была значительно более мелкого масштаба, и таинственная местность, изображенная на ней, была усыпана неровными кружками — местами сосредоточения стратегических резервов. Сталин принялся записывать цифры на чистом листке бумаги. Затем сравнил написанное с подсчетом потребных для операции сил, составленным Жуковым и Василевским, и протяжно, с неожиданно оглушительной хрипотцой, вздохнул. До меня с легким дребезжанием донеслись непонятный, напоминающий заклятье, речитатив — «пять тека», «восемь знапов», «тридцать восемь эсде», «восемь иптапов» — «мало!!!».[94] На этот раз в речи хозяина кабинета не было даже намека на гневливые ругательства.

У Мессинга от сочувствия замерло сердце — неужели наш балабос дошел до такой степени усталости, что ему уже не хватает сил выражаться матерно?

Мессинг не сумел уловить, каким образом и в какой момент вождь внезапно перевел поток сознания на кадровый вопрос. Дымок донес фамилии незнакомых людей, резкие оценки их деловых качеств — непонимание очень напрягало. Когда в дымкé прорезалось запретное имя — «позорная сука Власов» — Мессинг буквально вздрогнул от страха.

Балабос несколько раз подряд крепко затянулся, затем выпустил обильную струю дыма. Ее хватило, чтобы перед взором Мессинга возникла картинка сорокового года. На этой картинке, к ужасу медиума, воспроизвелся он сам, робеющий и взволнованный, предупреждавший хозяина дачи, что не стал бы доверять «этому человеку на фотографии».

Дачу сменил детальный абрис кремлевского кабинета. За окнами на городских крышах снег, частые дымные столбы поднимались над зимней Москвой. В кабинете — Сталин (сидит) и верзила в генеральской форме (стоит). У дылды неприятно-умное лицо, маленькие глазки прячутся под простенькими проволочными очками. Балабос поздравил дылду — «вы хорошо зарекомендовали себя под Москвой».

Продолжительная пауза. Балабос внимательно изучает генерала, тот по-прежнему тянется по стойке смирно.

«Под Москвой, товарищ Власов, мы оборонялись, теперь пора наступать. Ленинграду трудно. Ленинграду надо помочь».

«Так точно, товарищ Сталин».

«У нас есть осторожные товарищи — я бы сказал, слишком осторожные. Воюют с оглядкой на немцев, а немцы уже не те, что летом. Эти товарищи настаивают на стратегической обороне. Они утверждают, наступление опасно, может не хватить сил. Как вы считаете?»

«Я считаю, немец выдохся. Его можно и нужно добить».

«Хорошо, что вы разделяете мое мнение. Если сидеть и ждать, когда немцы начнут наступать, можно дождаться беды. Отправляйтесь на Волховский фронт. Там намечаются большие дела».

«Так точно, товарищ Сталин».

Изображение померкло — на меня плеснуло такой матерной яростью, что Мессинг отшатнулся от окна.

Вот тебе и устал! Он ошибался в балабосе. Многие ошибались в нем, теперь рады бы исправить ошибки, да поздно.

Мессинг прислушался.

«Куда смотрел, старый ишак?! Тимошенко послушал, а Мессинга не послушал. Лучший комдив, герой битвы под Москвой, освободитель Солнечногорска, мать его!.. Наступление началось шестого декабря, а Власов появился в своей армии девятнадцатого. Ухо, понимаешь, в госпитале лечил! Сандалов, его начальник штаба, вот кто герой, а не этот «стратег!».

Дым пошел гуще, обрел силу, дал возможность обозреть само поле размышлений балабоса, вникнуть в сарказм, с которым он вспоминал о том назначении.

«Тимошенко (проморгал. Органы) проморгали. Жуков аттестацию (подписал лучше некуда) — «прекрасно всесторонне развит, военное дело любит, много работает над собой…», «удачно сочетает высокую теоретическую подготовку с практическим опытом и умением передать подчиненным свои знания и опыт» — (уже передал), «предан партии Ленина-Сталина, Социалистической родине» — (во-о как)!»

«Все проморгали, а какой-то заезжий оккультист не проморгал. Предупредил тебя, старого ишака, а ты не поверил! Изменнику поверил, а честному провидцу не поверил!».

Он сложил карту с резервами, убрал ее в стол, затем принялся в который раз изучать нанесенный на карту Генштаба общий замысел операции. О нем знали только три человека — он сам, Жуков и Василевский.

«Хорошо рисует Василевский, — одобрил Сталин, разглядывая стрелы, вонзившиеся в синие — немецкие — надписи и значки. — Красиво рисует! А как на деле? Этот Мессинг о нем не упоминал».

«Он о другом упоминал — (немцы докатятся) до Волги. Не до Харькова, а до Волги. Дальше не пойдут. Может, стоить поверить оккультисту?»

Усатый дядька, подвинув поудобнее карту, написал красным — «Одобряю. Подготовить развернутые предложения. И. Сталин». Затем помедлил и подписал сверху — «Операция «Уран».

Я схватился за сердце.

Только под утро Мессингу удалось забыться пульсирующим, скачущим по годам и странам, суперсном. Увиденное подтвердило — ни в коем случае нельзя праздновать труса. Будь на виду, но не высовывайся. Держи дистанцию и ни в коем случае не допускай пренебрежения к себе. Тебе есть чем гордиться. Пусть лубянский следопыт ни на час не забывает о тебе. Пусть страшится приблизиться. Это верный путь в будущее.

Битва не кончена.

С высоты четырнадцатого этажа подтверждаю, эта тактика оказалась верной, меня оставили в покое — вызывали только в случае утери каких-либо важных документов или при необходимости подтвердить диагноз высокопоставленным чинам. Даже после смерти Сталина меня опасались и старались держать подальше — запрет кремлевского балабоса оказался действенным даже в самые разнузданные годы «развенчания» культа его личности.

Вот какой страх он нагнал на своих бывших соратников.