Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Некоторые считают, что Шекспир не любил народа, потому что он часто ругает чернь, — как будто у всякого народолюбца нет причин её ругать! В том–то и дело, что чернь — это народ без демократии. Но если вы думаете, что Шекспир, осознанно или неосознанно, не понимал грубой народной правды и яростного народного юмора, прочитайте сцену с могильщиком. «Неужели этот человек не чувствует, чем он занимается? Ведь он поёт, роя могилы». Здесь Шекспир показал нам, насколько Гамлет ниже могильщика. Сам по себе Гамлет мог бы стать персонажем Метерлинка, и пьесу он хотел бы сделать метерлинковской пьесой — стилистически выдержанной, изысканной, однообразной. Но могильщик не желает вписываться, не таковы могильщики! Простой человек, занятый трагическим делом, никогда не хотел и никогда не захочет стать героем трагедии.

Тех, кто действительно знает лондонскую бедноту, поражают две вещи: беспросветность ее бед и непрерывное балагурство. К счастью для мира, бедные так сильны, что находят и смех, и насмешку в темной яме. К счастью для мира, они так мало задумываются над тем, чем заняты, что поют, роя могилы. Шекспир показал, что способен понять народ, когда сделал чернорабочего счастливым, принца — глубоко несчастным. Многим не нравится нагромождение трупов в последней сцене; но, что ни говори, никто не нашел среди них могильщика. Поэты делали королей героями своих трагедий не только из лести, но и из жалости. Люди, которые с начала времен роют, копают, пашут, рубят, претерпели несметное множество правлений, изредка — хороших, как правило — плохих. Однако они пели за работой, даже когда строили гробницы фараонов; поют и в нынешних городах, где строят гробницы самим себе.

Мои беспорядочные рассуждения начались с готических миниатюр, ими и кончатся. В миниатюрах можно отыскать следы многих стилей и мод, но там нет и следа современной ереси — тоскливого однообразия. Там нет и следа нелепой мысли, что в трагедии не может быть ничего смешного. Кощунству наших дней не сравниться с шутками смиренных и благочестивых людей средневековья.

Приведу один пример из тысячи. Я видел миниатюру, на которой семиглавый зверь из Апокалипсиса плыл среди прочих в Ноевом ковчеге со своей семиглавой супругой, видимо для того, чтобы сохранить эту ценную породу к Страшному суду. Если бы Вольтер додумался до этого, он, я уверен, не упустил бы случая над этим поиздеваться. В те старые времена людей ограничивала внешняя строгость, а не вкус и не «чувство меры». Те люди не считали, что мы должны смотреть на мир в замочную скважину, одним глазом. Их души были стереоскопичны. Им был чужд кривой импрессионизм художников; не знали они, к счастью, и полоумного импрессионизма философов.

ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ

Одна из простейших шуток нашей земли заключается в том, что — на глаз, по внешнему подобию — зимний пейзаж кажется теплым, летний — прохладным. Зимой земля уютно укутана в белые меха снега, летом — обмахивается зелеными веерами листвы. Глубокая лиловатая белизна сугробов — один из самых теплых цветов, золотое поблескивание зелени — один из самых холодных. Белый снег кажется теплым, как белый плед; зеленый лес — прохладным, как зеленое море. Конечно, все это обман зрения. Целостная, благородная философия черпает силу, полагаясь на свидетельства всех чувств, и я могу раскрыть обман, высунув нос наружу.

Потому и должны мы помнить и ценить весну, которой сейчас наслаждаемся. Другие весны придут и исчезнут, приплясывая, и каждый раз с ними придет обещание возврата. Крокусы, которые пытаются вырасти в моем саду, попытаются снова и, вероятно, добьются своего. Но, может быть, никогда больше не смотреть мне на апрельский сад, покрытый не золотом крокусов, а славным серебром снега. Сейчас же я смотрю на самое прекрасное из зрелищ — на спор. Если хотите, можете сказать, что зима и весна наехали друг на друга: ведь весна явилась раньше, чем зима ушла. В сущности, всякое столкновение можно так определить; можно сказать, что хоршемский скорый наехал на брайтонский экспресс, отчего и погибло 10 пассажиров. Мешанина торопящейся весны и отступающей зимы пропитана радостью битвы. Глядя в окно на мой сад, я вижу, как сжимается время и все происходит одновременно. Стрелы снега осыпают траву, цветы пробивают дорогу щитами листьев и копьями стебельков. Парадокс времен года удвоен: уютные тени снега соседствуют с веселой легкостью ранних растений. Я вижу тепло зимы и прохладу лета.

Ритуалы и традиции в большинстве случаев правильны, потому что в большинстве случаев — народны. Кроме торжественных дней в память исторических или священных событий, в году есть еще два–три не менее торжественных дня. Один из самых мудрых праздников — так называемое первое апреля. Это день розыгрышей, и благодаря безупречному чутью, не оскудевающему в сердце человечества, он приходится на раннюю весну.

Ведь сама весна — розыгрыш. Попробуйте представить первоапрельские шутки в октябре. Эти шутки воплощают все три великие свойства апреля: дух ожидания, радости и обмана. Именно это время года полно веселой неуверенности. Я выглядываю из окна и вижу белые пятна, которые могли бы оказаться нарциссами. Они оказываются снегом; и природа, лопаясь со смеху всеми своими пещерами, громыхает мне: «Первое апреля!»

В прекрасных старых пантомимах, которые я еще помню, в пантомимах, посвященных поистине важным вещам, таким, как полисмены или сосиски, есть сцена, приводившая меня в полный восторг. Превращение полисмена в сосиски превосходно выражает суть социальных реформ. Превращение Синей Бороды в невинного и не очень умного старикашку может служить символом исправления, в результате которого все мы становимся как дети. Но еще живей и символичней для меня так называемая Сцена Превращений. В этой сцене все быстро становилось прозрачным. Стремительно, быстрей и быстрей, стена за стеной превращались в окна, и отодвигался задник. Вот герой попал в темницу, вот она стала серой, потом белой, и, наконец, мы — в королевском замке из слоновой кости. Герои поют и пляшут, а замок становится прозрачным, и все оказываются в апельсиновом саду феи Филигри [300].

Тем и прекрасна весна, особенно английская. Она — как сцена превращений. Мы еще видим белую тяжесть зимы, но зеленые блики лета уже мерцают сквозь нее. Некоторые думают, что душа Англии и сейчас являет себя, как встарь, блистательно, хотя и тихо, словно последняя сцена пантомим. Другие считают, что декорация первой сцены, от которой мы так устали, стоит незыблемо и уже не станет прозрачной. А мне кажется, сияние задника еще явится нам, даже если для этого придется поджечь театр.

ХОРОШИЕ СЮЖЕТЫ, ИСПОРЧЕННЫЕ ВЕЛИКИМИ ПИСАТЕЛЯМИ

Можно написать статью под таким названием. Я и напишу ее, напишу прямо сейчас. Если тот или иной сюжет прошел через руки мастера, это никак не значит, что он стал лучше. Обычно полагают, что всякий, кто взял сюжет у человеческого братства, не должен за него платить. Обычно считают, что, если Шекспир взял легенду о Лире, Гёте — легенду о Фаусте, Вагнер — о Тангейзере, они правы и легенды должны сказать им спасибо. Мне же кажется, что они бывали не правы и легенды могли бы возбудить дело о клевете. Принято думать, что поэма, которую создал кто–то один, намного выше предания, которое создали все. Я думаю не так. Я предпочитаю толки многих пересудам избранных. Индивидуализму профессионала я доверяю меньше, чем общинному чутью ремесленника. По–моему, гений народа выше, чем гений поэта.

Скажу как бы в скобках, что Шекспира не втиснуть в эту теорию. Насколько я понимаю, он улучшал сюжеты; насколько я понимаю, он не мог бы их ухудшить. По–видимому, он очень любил превращать плохие повести в хорошие пьесы. Живи он сейчас, он обратил бы в весеннюю комедию спортивные новости, в высокую трагедию — дешевое чтиво. Словом, он не может служить примером для моей теории, и я оставлю его в покое.

Однако Мильтон примером служить может, только сюжет его — библейский, и рассуждать о нем небезопасно [301]. В определенном смысле Мильтон повредил раю не меньше, чем змий. Он написал великую поэму, но упустил самую суть сюжета. Если я не путаю, простую тягу к запретному плоду он объясняет умно, чувствительно и тонко. Адам у него вкушает от плода сознательно. Он не обманут, он просто хочет разделить несчастье Евы. Другими словами, человеческая греховность восходит к благородству или, на худой конец, к весьма простительному и романтическому жесту. На самом же деле наша низость началась не с великодушия; если мы подлы и ничтожны, причина не в том, что наш прародитель повел себя как хороший муж и настоящий мужчина. Библейский вариант намного возвышенней и глубже. Там все земное зло возводится к той предельной, нерассуждающей наглости, которая не терпит никаких, даже самых мягких условий; к тому безобразному беззаконию, которое отвергает какие бы то ни было границы. Нигде не сказано, что плод привлекал видом или запахом; он привлекал лишь тем, что был запретен. Самая большая свобода ограничивалась в раю самым маленьким запретом; без запрета свободой и не насладишься. Лучшее в луге — изгородь, окаймляющая его. Уберите ее, и это уже будет пустырь, каким стал и рай, когда утратил свое единственное ограничение. Библейская мысль — все скорби и грехи породила буйная гордыня, неспособная радоваться, если ей не дано право власти, — гораздо глубже и точнее, чем предположение Мильтона, что благородный человек попал в беду из рыцарственной преданности даме. После грехопадения Адам на удивление быстро и полно утратил всякое рыцарство.