Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я - Павел Фокин

Он был очень неряшлив и нечистоплотен. Его длинная борода всегда свидетельствовала о меню съеденного им в тот день обеда. Его сюртук был истерт и ветх. Он не признавал ни воротничков, ни манжет. Когда он читал на курсах Герье, то Герье, шокированный его костюмом, подарил ему как-то запонки для манжет. Фортунатов не понял или не захотел понять намека, запонки взял и даже хвастался этим подарком перед курсистками, но манжет по-прежнему не носил. Рассказывали, что ему однажды кто-то хотел подать милостыню, приняв его по виду за нищего. Итак, по платью и по внешности он мог произвести на иных на первых порах неприятное впечатление. Но все это забывалось и прощалось, когда начинала звучать его оживленная речь. Тогда приходили на память стихи Лермонтова про Одоевского:

Он сохранилИ звонкий детский смех, и речь живую,И веру гордую в людей и жизнь иную»

(А. Кизеветтер. На рубеже двух столетий).

ФОРТУНАТОВ Филипп Федорович

2(14).1.1848 – 20.9(3.10).1914

Языковед, индоевропеист и славист. Профессор Московского университета (1884–1902). Основоположник Московской лингвистической школы. Значительная часть работ посвящена фонетике индоевропейских языков. В курсах лекций «Краткий очерк сравнительной фонетики индоевропейских языков» (опубликован в 1922), «Лекции по фонетике старославянского языка» (опубликованы в 1919), а также в посвященных греческому, армянскому, готскому, литовскому языкам работах излагал взгляды на язык как на систему. Учениками Фортунатова были А. Шахматов, Д. Ушаков, В. Поржезинский, Н. Дурново, А. Пешковский, М. Покровский и др.

«Специалисты упивались его лекциями. Для неспециалистов слушать его было очень тяжело. С чрезвычайной скупостью отмеривал он слова, и для понимания его лаконического изложения требовалась солидная подготовка. Он почти ничего не печатал. А западноевропейские корифеи лингвистики добывали через его учеников литографированные записки его лекций, в которых заключались крупные научные откровения. Он страдал некоторой глухотой. В противоположность многим глухим он не был разговорчив. Сидя в компании, он часами хранил глубокое молчание. Иногда в его присутствии шли оживленные филологические споры, а он упорно молчал, как будто безучастный к спору. И когда спорщики исчерпают все доводы и впадут в полное утомление, вдруг оказывалось, что у Фортунатова давно уже готово такое решение спорного вопроса, перед которым умолкали все разногласия» (А. Кизеветтер. На рубеже двух столетий).

«О том, как надо читать лекции, Д. Н. [Ушаков. – Сост.] мне рассказал одну поучительную историю. „Читал нам Фортунатов готский язык, как всегда, на широком фоне сравнительного языковедения и обязательно «по-своему», а не по чему-то писаному. Одна из этих лекций была особенно памятна по новизне и своеобразности трактовки вопросов. Приходим в следующий четверг, Фортунатов говорит: «Все, что я изложил вам в прошлой лекции, – неверно. Я это понял за неделю. Прошу зачеркнуть вашу запись, а я изложу вам эти вопросы сегодня совсем иначе». И прочитал совершенно иную лекцию. «Вот, если даже в пустяке ошибешься на лекции, обязательно надо об этом сказать студентам, чтобы они „зачеркнули“» (А. Реформатский. Дмитрий Николаевич Ушаков).

ФОРШ (урожд. Комарова) Ольга Дмитриевна

псевд. А. Терек;16(28).5.1873 – 17.7.1961

Писательница, художница. Публикации в журналах «Киевский вестник», «Русская мысль», «Заветы», «Тропинка», «Утро жизни», «Вестник теософии», «Скифы», «Журнал для всех», «Современник» и др. Сборники рассказов «Что кому нравится» (1914), «Обыватели» (1923), «Летошный снег» (1925), «Московские рассказы» (1926) и др. Повести «Рыцарь из Нюрнберга» (1908), «Дети земли» (1910). Романы «Одеты камнем» (1924–1925), «Современники» (1926), «Сумасшедший корабль» (1931) и др.

«Было что-то в Ольге Форш от эпох, предшествовавших той, в которой мы жили. Так, какой-то налет… чего-то иного. Прическа, покрой платья, самое отношение к этому облику женщины было иное, чем это полагалось для прекрасного пола „конца самодержавия“, „распутинщины“ или „русского сезона в Париже“!

Какая-то вчерашняя страница русской культуры! Отсюда и „персонаж из провинции“, сотрудница „Журнала для всех“, как выразился о ней эстет с галстуком-бабочкой!

Да! „Парижского сезона“ в ее облике не было. Ее юбка, суровая, из жесткого сукна была совсем, совсем не „распутинской“. Я их знал когда-то, в них была своя… фантазия!

Юбка Форш была монашеской, но не какого-либо исторического культа, католического или православного, а монашества идейно-русского… Святыней этого верования был „стан погибающих за великое дело любви“.

Ведь в России был свой пуританизм.

…Это юбка Софьи Перовской! Да! Да! Это она… При чем тут документы?

И еще что-то вспомнилось, вглядываясь в облик Ольги Форш!.. Образы живописи Перова. Чуть-чуть цвет женских лиц на его картинах более смугловат, как у Форш, он как бы чем-то иссушен» (В. Милашевский. Тогда, в Петрограде).

«Начавшая литературную деятельность уже в очень позднем возрасте, но с великим усердием, страстная гурманка по части всевозможных идей, которые в ней непрестанно кипели, бурлили и пузырились, как пшенная каша, которую варить она была мастерица. Идеи занимали в ее жизни то место, которое у других женщин занимают сплетни: нашептавшись „о последнем“ с Ивановым-Разумником, бежала она делиться философскими новостями к Эрбергу, от Эрберга – к Андрею Белому, от Андрея Белого – ко мне, и все это совершенно без устали. То ссорила, то мирила она теософов с православными, православных с сектантами, сектантов – друг с другом. В особенности любила она всякую религиозную экзотику» (В. Ходасевич. ДИСК).

«Она была одним из активнейших членов Вольфилы. Ей шел пятый десяток, в черных волосах поблескивало серебро, она была стареюще полнотела, но живые черные глаза смотрели остро и насмешливо. Она усмехалась, шевеля усиками над губой, и явно была уверена – все еще впереди. Так и было: ведь в 20-е годы еще не был ею написан ни один исторический роман. Не было романа „Одетые камнем“ – его она закончила к 25-му году, работая вместе с историком П. Е. Щеголевым. Не было „Сумасшедшего корабля“, не говоря уж о позднейшем творчестве. В те времена Ольгу Дмитриевну считали скорее художницей, чем писателем. Она приводила в Вольфилу Елену Данько, выпустившую маленькую книжку стихов, а в основном занимавшуюся рисованием и росписью по фарфору, спорила с Петровым-Водкиным, требовала от Андрея Белого уплотнения его формулировок. …Была великолепной рассказчицей: невозмутимо приподняв бровь, умела отметить смешное. И с интересом, немного скептическим, следила за взлетом символизма. Задавала Андрею Белому вопрос, от которого он взвивался, рассыпаясь каскадом неожиданных и блистающих образов. Он взлетал над землей в необъятность миров. А Ольга Дмитриевна плотнее усаживалась на стуле и слушала удовлетворенно – эксперимент удался: реакция Белого была такой, какой она ожидала. …Признавалась… в „Сумасшедшем корабле“, что любила психологические эксперименты» (Н. Гаген-Торн. Memoria).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});