Россия и русские в современном мире - Наталия Нарочницкая

Не заостряя слишком внимание на расколе 1054 года, разделившем христианский мир на две части, остановимся лишь на четвертом крестовом походе и разграблении Константинополя крестоносцами. Этот факт забыт сегодня на Западе, но не в православном мире, где память о нем жива еще и потому, что события эти надолго ослабили «второй Рим», как называли тогда Константинополь, и способствовали его окончательному падению в 1453 году, а вместе с ним и Византийской империи.

К тому времени Московское княжество, единственное независимое православное государство, провозглашается местными богословами «третьим [и последним] Римом» и начинает постепенно утверждаться как православная твердыня, противопоставляющая себя римско-католическому Западу, недоверчиво наблюдающему, как Москва медленно набирает мощь, но затем сталкивается на своем пути с польско-литовским католичеством, сумевшим с началом Смуты, в 1610 году, захватить столицу. Приход династии Романовых (1613) позволил Московии вновь начать поступательный подъем, который при Петре Великом (1689–1725) и Екатерине II (1762–1796) увенчался стремительным взлетом, не примирившим ее, впрочем, с западноевропейскими державами, единодушными в своей оценке молодой и быстро развивающейся Российской империи, считая ее «варварской» и полуазиатской страной, где жизнь человека не представляла большой ценности.

«Избавьтесь от дурной славы, бытующей среди иностранцев о вашем народе», – говорил еще архиерей Феофан Прокопович, советник Петра I, своему государю, отличавшемуся жесткостью своих методов, едва ли украшавших империю, где уже и без того процветало крепостничество. И даже «философ на троне» Екатерина II не смогла коренным образом улучшить репутацию империи, которую в 1768 году в своей «Инструкции» она называет не иначе как «европейской державой». Не считал ее таковой и Дидро, сравнивая Россию с «белой страницей, на которой еще ничего не написано, страной без устройства и институтов» и соглашаясь с мнением экономиста Лемерсье де Ла Ривьера, согласно которому Россия являлась «страной, где нужно делать, а точнее, переделывать буквально все». Северной Семирамиде, как называл Екатерину II Вольтер, оставалось только сетовать на предвзятое отношение со стороны иностранных наблюдателей, но ситуация от этого не менялась.

Россия, как показывает «Путешествие в Сибирь» Шаппа д’Отроша (и многие другие работы), по-прежнему оставалась синонимом бесправия, деспотизма, рабства, жестокости и невежества.

Эта репутация останется за ней и несмотря на успехи Александра I, который не только победил Наполеона во время освободительной Отечественной войны, дойдя до самого Парижа, но и снискал настоящую популярность своими выступлениями в защиту Франции на Венском конгрессе. Однако восстание декабристов, омрачившее приход к власти Николая I, бескомпромиссного поборника права престолонаследия, и жестокое наказание этих «закоренелых преступников», никак не могли способствовать улучшению репутации империи. Как раз в это время, пишет автор, прусский певец государства Гегель, в свою очередь, высказываясь о славянских народах и России, отказывает им в каком бы то ни было вкладе в цивилизацию и, как следствие, в праве на какую бы то ни было историческую самостоятельность; то же позже сделает и Чаадаев, друг декабристов, в своем первом «Философском письме», опубликованном в 1836 году, где он уподобляет всю историю православной России «мрачной и унылой пустоте».

Своеобразной точкой в этой общей дискредитации России явился известный труд маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», написанный им после шести недель пребывания при императорском дворе и общения в узком кругу привилегированных особ, где он рисует крайне отрицательную картину империи, целиком находящейся во власти цензуры, полицейского шпионажа, сокрытия, лжи и притеснений.

Во всех этих разоблачениях, которые в той или иной степени отражали явное чувство превосходства либеральных и парламентских режимов Западной Европы, далеко не все было преувеличением, но Николаю I, казалось, даже доставляло удовольствие всячески поддерживать такие антироссийские предубеждения. Не ограничившись жестоким подавлением польского восстания в 1830–1831 гг., он помогает молодому Францу-Иосифу подавить революцию 1848 г. в Вене и, получив прозвище «жандарма Европы», в 1849 г. – венгерское восстание, руководители которого были потом повешены в Австрии, несмотря на обещания русских генералов сохранить им жизнь.

Крымская война положила конец карьере «жандарма», жестоко высмеянного в карикатурах Гюстава Доре; но «кнутократический» режим Николая I (названный так Бакуниным) способствовал еще большей дискредитации России в глазах «цивилизованной Европы», лишь усугубив и без того нелицеприятную картину империи с ее деспотизмом, шпионажем, невежеством и реакцией. Это позволило в дальнейшем Марксу, чья враждебность по отношению к неблагодарным германскому просвещению славянским народам с годами только усиливалась, назвать Российскую империю «тюрьмой народов» (прежде всего польского), высказав немало и других нелестных суждений на ее счет.

Враждебность эту будет разделять и его сподвижник Фридрих Энгельс, пишет далее автор книги, приводя цитаты различных его антиславянских и откровенно расистских заявлений, на которых было основано целое учение, ставшее позже отправной точкой для Гитлера.

Сдержать рост и отбросить назад – вот к чему всегда сводилась политика европейских держав в отношении «полуварварской», «азиатской» империи, и Парижский договор (1856), положивший конец Крымской войне и нейтрализовавший Черное море, запретив там строительство каких бы то ни было укреплений, является лишь подтверждением тому. Как, впрочем, и решение Берлинского конгресса летом 1878 г. о лишении России всех ее завоеваний в ходе Русско-турецкой войны за освобождение православных народов от османского владычества на Балканах. Встревоженные положениями договора Сан-Стефано, распространявшими сферу российского влияния до берегов Константинополя и Эгейского моря, европейские державы объединились в Берлине, чтобы помочь Порте в ее новом статусе хранительницы проливов; а сам конгресс, называемый иногда антиславянским ареопагом, навязав России свою волю, отбросил ее тем самым к прежним границам.

Все это говорит о том, что Россия никогда не рассматривалась как полноправное европейское государство или же как великая держава; она попросту продолжала играть роль выскочки, нарушительницы европейского равновесия. Ни ее вклад в наведение порядка в Европе, все же несколько преувеличенный автором, ни ключевая роль Николая II на конференции в Гааге в 1889 году по сокращению вооружения, ничто не изменило отношения к ней; Российская империя продолжала быть в глазах европейцев неудобным партнером, а ее слишком быстрый подъем и панславистские идеи вызывали замешательство и тревогу. То есть, другими словами, Россия представляла собой не очень надежного партнера, чьи амбиции необходимо было несколько умерить, тем более что, принадлежа Европе, она в действительности никогда не была ее частью.

Перейдем теперь к революции 1905 года, которую мы также, вопреки существующим на этот счет утверждениям, вряд ли можем считать европейской революцией, внезапно изменившей свое направление в силу полного отсутствия в России буржуазии как класса и несостоятельности либералов в отстаивании реформ, за которые они всегда так радели. Испытывая враждебность к царскому абсолютизму, но одновременно и страх перед мыслью о всенародном бунте, непрестанно витавшем в воздухе еще со времен Пугачева, они так и не сумели уйти от самодержавия, единственного, по их мнению, что могло бы предотвратить народный бунт, воспринимаемый как неизбежность. Очень малочисленные и без какой бы то ни было социальной опоры ряды либералов в действительности включали в себя лишь посвященных, не имевших ничего общего не только со всеми остальными «непосвященными» слоями общества, но и с другими изгоями цензовой России.

Поэтому им и не суждено было заполнить образовавшуюся с падением самодержавия пустоту, когда после свержения монархии народные массы вышли из-под их контроля, бросив на произвол судьбы страну.

Что же до революции 1917 г., то еще в меньшей степени, чем в 1905 г., здесь можно говорить о неудавшейся либеральной и парламентской революции – в России для этого не было ни малейших предпосылок.

Оппозиционные круги приветствовали Февральскую революцию 1917 г., полагая, что она положит конец военным действиям, но под ее натиском царская империя сделала первые шаги на пути своего краха. И хотя «единая и неделимая» Россия по-прежнему оставалась идеалом либералов и революционеров февраля 1917-го, для большевиков, марксистов и интернационалистов все выглядело иначе, не говоря уже о союзниках России, уязвленных пораженчеством и предательством большевиков: ведь едва придя к власти, те начали мирные переговоры с Германской империей. Именно в это время французские и британские дипломаты, недолго думая, начинают раздел юга России на зоны влияния (согласно конвенции от 23 декабря 1917 г.): к Франции относились Бессарабия, Крым и Украина, куда она инвестировала несколько миллиардов, данных взаймы России в рамках заключенного в 1893 г. франко-российского союза; к Англии относились казачьи территории, Северный Кавказ и территории, прилегающие к Каспийскому морю, где к 80-м гг. XIX века стала бурно развиваться нефтедобыча. Стало ясно, что только благодаря своей мощи царская империя сохраняла всегда свою целостность, ослабление же этой мощи, напротив, открывало путь к разделу ее территорий. И менее чем через три месяца Россия получила подтверждение тому в виде Брест-Литовского мирного договора, который большевики, несмотря на внутренние разногласия, все же вынуждены были подписать с Германией Вильгельма II, не имея никакой возможности воевать. Условия этого «позорного для России сепаратного мира» известны: вдохновленная доводами пангерманистов Германия присоединяет к себе Польшу и Литву, часть Белоруссии, обязав также большевиков вернуть независимость Украине и странам Балтии, оккупированным в то время германскими войсками, а своей союзнице Турции – возвратить Карс и Батуми, и все это не считая контрибуции в шесть миллиардов немецких золотых марок. В результате этих отсечений Россия потеряла четверть своего населения, пахотных земель и железнодорожных путей, а также три четверти всей добычи угля и железа. Дело, начатое Петром I и преумножаемое его потомками на протяжении двух веков, удалось свести на нет, а Россия, низведенная до положения державы местного значения, была отброшена на задворки Европы.