Дикое поле - Вадим Андреев

Настроение арестованных заметно упало.

Однако слух оказался неправильным или, во всяком случае, преждевременным: в Боярдвиле их отвезли на самый край городка, на опушку большого Боярдвильского леса, тянувшегося вдоль берега. Здесь, окруженная тройным рядом колючей проволоки, находилась бывшая летняя детская колония «Счастливый дом»; с самого начала войны здания этой колонии были реквизированы немцами.

Грузовик миновал опутанные колючей проволокой каменные ворота и, развернувшись, остановился посреди немощеного двора. Несколько приземистых бараков, два больших двухэтажных здания, похожие на длинные сараи. Штукатурка, покрывавшая кирпичные стены, местами осыпалась, стекла в широких окнах, рассчитанных на жаркое летнее солнце, были местами выбиты и заменены желтыми фанерными щитами, как выяснилось позже, в одном из каменных зданий помещались немецкие солдаты, другое было предназначено для арестованных.

Арестованным пришлось прыгать с грузовика прямо в большую лужу, оставшуюся после прошедшего накануне дождя. Каждый раз спрыгивавший поднимал черный фонтан брызг — к великой радости немца-фельдфебеля, пересчитывавшего прибывших. Арестованных выстроили в две шеренги и часа два проморозили на ветру; ветер в тот день был северный, налетавший длинными стремительными порывами, от которых перехватывало дыхание и навертывались слезы. Наконец, арестованных отвели в одно из больших зданий и разместили на втором этаже.

Огромная промерзшая комната была похожа на ледяное подземелье. Скупой свет, проникавший сюда через уцелевшие стекла окон, озарял совершенно пустое помещение, стены которого были украшены стилизованными рисунками Для детей; в том углу, где устроился Осокин, прямо над его головой раскрыла крылья огромная черная птица, нападавшая на маленького человечка в розовом тюрбане. Сквозь заиндевелые окна виднелись вдали пирамидальные тополя и опушка Боярдвильского леса, начинавшаяся сразу за рядами колючей проволоки. Вскоре начали прибывать грузовики с заложниками из других частей острова. К вечеру не только второй этаж, куда попал Осокин, но и нижний были переполнены: в Боярдвиль было доставлено более сотни арестованных.

В каждой тюрьме, в каждом концентрационном лагере создается свой особый быт, свой воздух, свои традиции, те особые условия, которые помогают заключенным переносить лишение свободы: смена часовых, часы обеда, наряды, прогулки, раздача посылок, присланных из дому, визиты доктора, появление высшего начальства, сопровождаемое большей или меньшей помпой, — все это почти одинаково во всех местах заключения и вместе с тем различно.

«Счастливый дом» был превращен в тюрьму в тот день, когда Осокин переступил порог длинной промерзшей комнаты, но не прошло и недели, как быт новой тюрьмы уже сформировался. Первые дни заключенные жили без света, вскоре, однако, электричество было включено по требованию часовых, боявшихся темноты. Появилось сено, соломенные матрацы и даже несколько коек.

По утрам, еще до восхода солнца, все заключенные — шестьдесят семь человек, жившие в той же комнате, что и Осокин, — выводились на задворки, где прямо в дюнах была вырыта длинная выгребная яма. В первый день, когда начали рыть эту яму, прошел слух, что заключенные роют ее для себя. С Пьером Ренаром, крестьянином-эпилептиком из Ла-Бре, от ужаса случился припадок: он упал на дно узкой траншеи и забился в судорогах. Пьер издавал нечленораздельные звуки, похожие на урчанье, обильная пена выступила на почерневших искривленных губах. Когда его вытащили из траншеи, он еще долго бился на промерзшей звонкой земле. Яма была с двух сторон окружена низким заборчиком, состоявшим из столбов и перекладин. Заборчик был прозван куриным насестом — perchoir de poules; вскоре это прозвище стало обозначать вообще отхожее место. По ночам было разрешено пользоваться маленькой детской уборной, конечно, испорченной; здесь же посередине стоял чан для умывания с грязноватой, всегда немного мыльной водой. Олеронцы, намылив тряпочку, старательно растирали грязь по лицу и по шее.

Осокин каждое утро раздевался донага и мылся с головы до ног. В ледяном воздухе пар поднимался отчего тела, как в бане. Потом он тщательно брился и делал гимнастику, которую он не выносил и к которой не мог приучить себя на воле. Затем из кухни, где работал Жак Фуко, приносили коричневую бурду, которую, как говорили заключенные, варили рядом с кофе. Впрочем, на еду все же жаловаться не приходилось: уже на другой день после ареста с воли начали приходить посылки. Часть, конечно, застревала в руках контролировавших посылки солдат, но кое-что доходило и до заключенных. После утреннего кофе начинался бесконечный, до самых краев наполненный бездельем, тягучий день. Изредка только выпадали наряды — колка дров на кухне или уборка комнаты.

Поначалу арестованные были разделены на группы по географическому признаку: представитель каждой деревни получал пищу на всех своих односельчан, присутствовал при сортировке и просмотре посылок, договаривался о нарядах, выпадавших на его группу. Но между самими заключенными вскоре образовались свои объединения. Здесь было свое «болото» — олеронские крестьяне, многие из которых раньше торговали с немцами и неплохо на этой торговле нажились, никакой политикой не занимались, и причина их ареста оставалась для них непостижимой. «Болото» мечтало только об одном — как можно скорее вернуться домой, к земле; время шло, поля оставались невспаханными, виноградники неподстриженными, вино непроданным. Были среди арестованных и «мушары» — наседки, подсаженные для внутреннего шпионажа. Их быстро вывели на чистую воду, остерегались при них говорить о политике, и они никому особенного вреда не приносили.

Кроме того, образовалась группа участников Сопротивления. Их было совсем немного — человек двадцать из двухсот сорока заключенных в «Счастливом доме» и в цитадели Шато. В этой группе установились совершенно необычные товарищеские отношения. Участники узнавали друг друга по целому ряду незаметных признаков, ничего не говорящих постороннему глазу: по манере разговаривать с немцами, по тому, как менялась беседа, если к разговаривающим приближался «мушар», по осведомленности в последних политических событиях, по отношению к России. Узнавали друг друга и по связи, которую иногда удавалось проследить через кого-то, о ком знали точно, что он состоит в Сопротивлении. Таким человеком для Осокина оказался Рауль, и вскоре друзья сен-пьерского булочника стали его друзьями. Для такой крепкой дружбы в другом месте и в другое время понадобились бы годы, но здесь, в «Счастливом доме», она возникала внезапно, ярко и весело — не дружба, а почти влюбленность.