Тайна поместья Эбберли - Кейт Латимер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она и сама не понимала, откуда это предчувствие, почти что трепет.
Когда плотные ряды деревьев разошлись перед ней, точно половинки занавеса, и она увидела дом, то поняла вдруг, что он не изменился. В зелени деревьев появились жёлтые и красные пятна, цветов стало совсем мало, но дом возвышался над парком всё с той же молчаливой, но многозначительной сдержанностью, словно главные его тайны всё ещё оставались сокрыты. Эбберли не стал расколдованным замком спящей красавицы, где все очнулись и пустились в пляс; он лишь позволил вырвать из своих стен одну загадку и хранил другие.
Работалось Айрис в эти дни на удивление спокойно. Она не думала ни об арестованном Руперте, ни о предстоящем суде, ни даже о Дэвиде… Её это не касалось. Она отпустила эту историю, хотя и чувствовала в ней какую-то незавершённость.
Дэвид, хотя его и ждали к обеду, приехал около шести. Айрис уже закончила работать и вышла ненадолго прогуляться в парке, пока не стемнело, когда увидела машину.
Она гуляла не возле дома, а на нижней террасе, у пруда, но Дэвид Вентворт каким-то образом заметил её. Вместо того чтобы зайти в дом, он пошёл к ней.
– Я ездил в Кроли, – сказал он. – К Руперту.
– Господи, зачем?! – вырвалось у Айрис, но потом она поправилась: – То есть он ваш брат и… Я просто думаю, вам очень тяжело его сейчас видеть.
– Меня попросили Годдард и адвокат Руперта. Даже Кристина звонила. Он не даёт показания. Точнее, кое-что он говорит, но мало, на некоторые вопросы вообще не отвечает. Кристина и адвокат говорят, что из-за этого его могут не выпустить под залог – из-за того, что он не сотрудничает со следствием. А Руперт упёрся… Как обычно. Годдард решил, что он может что-то рассказать мне.
– Да с чего это? Руперт вас… – Айрис хотела сказать «ненавидит», но сдержалась. – Он вас не жалует. Вряд ли захочет сделать вам одолжение.
– Он может захотеть сделать мне больно.
У Айрис в груди что-то точно сжалось в кулак – в обиде и бессильной ярости. И потом к глазам подступили слёзы: от жалости к ним обоим. Ко всем троим. Потому что и Руперт в какой-то мере был жертвой.
– Он что-то сказал? – срывающимся голосом спросила Айрис.
– Да, и оказалось, что вы почти во всём были правы. Он нашёл письма в библиотеке и, когда прочитал про ожоги, решил, что именно он – настоящий ребёнок. Он слышал, как я спорил с матерью в кабинете, подумал, что она будет уже не в духе, и лучше немного подождать, но не удержался. Не мог ждать… Когда я поднялся на второй этаж, он зашёл в кабинет, сказал, что нужно поговорить. Она ответила, что тоже очень хотела поговорить с ним насчёт письма из школы. Он… Руперт не дал ей ничего сказать, выложил, что всё знает. Что она поменяла детей…
– А она? Она не объяснила ему ничего, да?
– Нет, она вообще не хотела с ним про это говорить. Отвечала холодно, свысока. Сказала, что он всё напутал, он не её ребёнок. Что ничего у него не отнимала, и он не заслуживает даже того, что она ему дала. Руперт сказал: «Просто облила меня презрением и ушла». Он хотел её догнать, но у него начались судороги. Он остался в кабинете подождать, когда приступ пройдёт… А потом он увидел её в окно. Она переоделась, чтобы идти на реку, и шла такая уверенная, спокойная, довольная жизнью. «Отняла у меня всё и даже не поморщилась». Он не мог допустить, чтобы так всё и оставалось, чтобы она радовалась, когда он страдал. – Дэвид посмотрел в сторону мраморного мостика, туда, где шесть лет назад Руперт догнал свою приёмную мать. – Он ненавидел её в тот момент. Ненавидел так сильно, что не мог… Не мог позволить ей жить. Он сказал, она была недостойна жить после того, что сделала со своим сыном. Руперт схватил нож с её стола и вышел через восточное крыло. Вот и всё. Нож он побоялся бросать в саду, хотел сначала отмыть и протереть, чтобы точно не осталось отпечатков. С собой у него был только платок с монограммой, им пользоваться было нельзя. Поэтому он принёс нож в свою спальню. Сначала ему надо было снять одежду, потому что на ней были брызги крови, и спрятать. Он сунул нож в тайник, куда ещё в детстве прятал ценные вещи, но там оказалась щель, и когда он заталкивал нож поглубже, тот вывалился в дымоход. А из камина в библиотеке не выпал. Руперт решил, что это не важно: всё равно там его никто не найдёт.
– Зачем он тогда послал тех людей?
– Нож не давал ему покоя. А ещё я недавно вспомнил, что пару раз говорил про то, что большинство спален маленькие и неудобные и надо сделать комнаты с собственными ванными и гардеробными. Может быть, он испугался, что я начну что-нибудь перестраивать и нож найдут.
Айрис кусала губу:
– И больше ничего?
– Кое-что он сказал, но это личное.
– Он винит во всём вас?
– Меня, вас, инспектора Годдарда, свою мать, мою мать.
Айрис смотрела на тёмную гладь пруда. Хотя ветра не было, несколько крупных жёлтых листьев медленно, незаметно для глаза плыли вдоль берега. Движение было невозможно заметить, но стоило отвести на какое-то время глаза, а потом снова посмотреть, то видно было, что листья переместились. Что заставляло их плыть? Неощутимое движение воздуха? Течение, сокрытое в тёмной глубине?
– Письмо, – произнесла Айрис. – Почему оно было в кармане? Это же было его единственное доказательство.
– Непонятно. Годдард тоже про это спрашивал.
– И что Руперт говорит?
– Ничего. Но Годдард считает, что эти детали не имеют большого значения. Руперт всё равно закончит свою жизнь в тюрьме. Или на виселице.
* * *
Сначала он думал, что зря согласился на встречу со своим драгоценным братцем, но в итоге был этому даже рад. Потому что в нём снова проснулась та самая ненависть. Раскалённая, жгучая, такая сильная, что он перестал чувствовать что-либо ещё. Наконец-то перестал… Он понимал, что «обезболивающий» эффект будет недолгим, но хотя бы сейчас он был избавлен от того, что мучило его все эти дни: от страха, тревоги и стыда, от обиды, от злости на самого себя. Хотя бы сейчас он перестал гадать, какой приговор вынесет ему судья и кто прикончит его первым: палач или болезнь.
Он даже чувствовал что-то сродни удовлетворению – когда вспоминал лицо Дэвида. Тот выглядел таким потерянным и жалким, когда услышал, как Клементина себя повела и что если бы она отнеслась к нему по-человечески – если бы не была такой высокомерной сукой! – то всё могло бы сложиться иначе.
Да, это того стоило. Даже если он выдал что-то, чего не стоило раскрывать, это того стоило.
Всё равно перед ним сидел всего лишь Дэвид, не инспектор и тем более не судья.
Он не хотел больше ничего рассказывать, но когда видел перед собой проклятого «братца»…
Ненависть извивалась внутри него, как червяк, и её тошнотворные содрогания были невыносимы. Слова сами собой вырвались у него изо рта, а потом ещё и ещё… И чем больше отвращения и боли он видел в глазах Дэвида, чем более бледным становилось его лицо, тем больше хотелось говорить. Он едва заставил себя остановиться.
Дэвид, не дождавшись, что-то спросил… Он не помнил, что именно, и это не имело значения. Он на всё отвечал одно: «Я не помню», – и улыбался. Улыбался так, что Дэвиду было ясно: он всё помнит, но не скажет, просто из удовольствия отказать ему, оставить в неведении, заставить мучиться незнанием.
– Я не помню, – произнёс он во второй, третий, пятый раз.
Сейчас, когда его вернули в маленькую холодную камеру, он по-прежнему повторял «Я не помню» одними губами. Так приятно.
И эти слова были даже не совсем
