Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь вся моя жизнь
будет посвящена тому,
чтобы объяснить тебе
это слово — романтика
Когда она переоделась и пришла в купе, Сережка захлопал в ладоши и закричал:
— Мамочка, какая ты квасивая и вазноцветная!
Соседка, у которой он сидел на коленях, дала ему очищенное яблоко, и он попробовал его — на мякоти остались полосочки от зубов.
— Ну, пошли спать? — предложила Тоня.
Сережка согласно кивнул, потянулся к ней руками.
— И пошли они, зноем палимы, — проводил их молодожен. Он сидел в майке, наружу выпирала спортивная мускулатура.
— Почитай! — попросил Сережка.
Тоня достала несколько книжек.
— Что будем читать?
— Пво диван, цемодан и кавтонку.
— Отлично, сын! — сверху посмотрел доцент. Глаза спрятаны в веселых веках, голова на кулаке подрагивает, аж борода смялась, торчком вперед пошла. — Хороший вкус! Между прочим, детская литература оказалась самой устойчивой против этой детской инфекции — квазиноваторства.
— Инфекция? — засмеялся молодожен. — А, то есть анекдот про инфекцию и про заразу…
Жена толкнула его в бок, он посмотрел на нее бегло, стал жевать яблоко, сделал одолжение
Дама сдавала в багаз
диван, цемодан, саквояз, —
повторял за мамой Сережка.
Железную дорогу с обеих сторон обступали деревья. Казалось, они сомкнулись вершинами где-то над поездом, и вагоны проносились под этой зеленой аркой. Налетали поля со своим многоцветьем, речки, выстланные голубым небом. А следом снова березы, отступив за овраг, проходили и грациозно поворачивались, как манекенщицы. И все это уходило за ту черту, за которую можно заглянуть, если только повторить жизнь сначала.
Сколько берез в твоем прошлом, сколько домов, людей, машущих тебе с насыпи, дорог, разрезанных надвое у переездов, кладбищенских крестов, и звезд, и грусти, и радости!
Но только ваздался звонок,
удвал из вагона ссенок.
Сережка стал большим. Костюмчики, купленные навырост, как-то неожиданно стали ему впору. У него большие голубые глаза и длинные, как у девочки, реснички. А когда родился — Тоня сосчитала, — у сына было всего двенадцать ресниц.
— …и расплодились в геометрическую прогрессию бородатые юноши в наших книгах, — говорил доцент с верхней полки, обращаясь в основном к молодым.
— «Юноша бледный со взором горящим», — прокомментировал молодожен.
Он — преподаватель физкультуры. Недавно женился и едет показать жене Москву «со всей ее культурной комплекцией». Пользуясь оплошностью собеседника, он всю дорогу цитирует по строчке, цепляясь за какое-нибудь слово. А в общем-то парень, кажется, добрый. Это Тоня о нем со зла. Жена у него робкая, молчаливая. Она предложила Тоне занять ее нижнее место, но запротестовал доцент — легонький, высушенный старичок. Он поменялся с Тоней посадочными талонами и выругал железнодорожников за то, что они не могут женщине с ребенком обеспечить минимум комфорта и, как он сказал, сгладить тем самым неизбежные отрицательные эмоции, связанные с дорогой. Тоня сказала, что сама виновата — надумала ехать в последний момент, едва успела на поезд.
Сережка картаво шепчет стихи. Руки под щечкой, глаза закрываются. С трудом вслушивается в строчки, которые перебиваются стуком колес и разговором взрослых
..на станции,
…квитанции.
Он совсем почти не спал дома. Вера Игнатьевна, войдя в комнату, гневно заявила, что Людмила Петровна ей все рассказала: как они пили кофе и какие были растерянные, когда она постучала в дверь — ей понадобились спички. Тоня пробовала отмолчаться, но Вера Игнатьевна проговорилась, что он звонил в субботу и приглашал Тоню поехать за город, а она на него накричала. И тогда Тоня достала чемодан и стала складывать вещи. Сережка проснулся и расплакался, мало поспал.
— Это вас мама провожала? — спросил доцент. Он легко спрыгнул с полки и бросил себе на плечо полотенце.
— Нет, тетя.
— Трогательно плакала. Меня давно уже так не провожали. Сыновья выросли, разъехались и, как положено, пишут редко.
Тетя действительно заплакала. Может быть, Людмила Петровна оклеветала Тоню? Нет, Вера Игнатьевна, не оклеветала… Перед приходом такси Тоня, осознав неизбежность разлуки, стала уговаривать Веру Игнатьевну приехать к ним. Но тетя обвела комнату заплаканными глазами и отрицательно покачала головой. Она уже вышла из того возраста, когда пробуют судьбу. Можно изменить чему угодно, только не памяти умерших. И сказала, что сегодня пойдет на могилу сестры.
— Уснул? — доцент посмотрел на Сережку. — Хорошо начинает парень — со стихов и путешествий.
— «Ай да парень-паренек!» — похвалил молодожен, шумно отхлебывая чай из стакана. — Надо к спорту приучать мужчину. Папе накажите — к спорту надо…
Сережка все время спрашивал про дядю Колю, «Он позвонит», — смеясь шептала ему Тоня. И он действительно позвонил. Только их не было дома, трубку взяла Вера Игнатьевна и что-то наговорила ему сгоряча. У Тони упало сердце. Она набрала номер приемного покоя. Ей ответили, чтобы дамочка поимела совесть: разве есть у них время звать какого-то стажера.
И в машине Сережка опять спросил про дядю Колю: «А дядя Коля пвиедет к нам?» И дернул мать за рукав, требуя ответа. А Вера Игнатьевна закашлялась — совсем избаловали ребенка.
Не спрашивай меня, Сережка. Я ничего не знаю, сын. Давай об этом не думать, ладно? Через несколько часов мы приедем в Москву, и я расскажу тебе про Кремль и про метро. И когда мы возьмем билет, я куплю тебе мороженого и расскажу про северное сияние, ладно? А может, мы поедем с тобой на Алтай, где растет пахучая облепиха? Нет, с облепихой подождем. Мы поедем в Инту и там разыщем инженеров Глеба и Владимира. Я читала, что Чухрай снимал там свой фильм. Понимаешь, Сережка, теперь вся моя жизнь будет посвящена тому, чтобы объяснить тебе это слово — романтика. Ты вырастешь и поймешь, как ошибалась твоя мама, пугаясь романтики.
Сын, а ведь на распределении в университете мне предлагали поехать в Инту…
Засмеялась жена спортсмена, осмелела, только щеки разрумянились:
— Когда вы подошли, ох, кондуктор попросил пропустить, значит, вас с ребенком. А Сережка как закричит, ох: «Люди, пвопустите нас!»
Проводница разносила чай. В конце вагона искали партнера в домино: «В „козла“ есть желающие?»
У настоящей любви бывают падения,
но не бывает вершин, зайдя на которые
чувствуешь, что уже всего достиг
Здесь все осталось по-прежнему: тишина, острые сквозняки у оконных проемов, жесткий
