Православная цивилизация - А Панарин

В странах Восточной Европы и в некоторых национальных окраинах бывшего СССР, мыслящих националистически, коммунизм был отвергнут, как антинациональный. В пространстве русской православной ойкумены, мыслящей экклезиастически - требующей превращения общества в общину праведников, он был отвергнут в качестве невыносимой профанации истинного образа правды и праведности.

ЗЕМЛЯ И НЕБО

ПРАВОСЛАВНОЙ ОЙКУМЕНЫ

В православной картине мира существуют в таинственном сопряжении два полюса - земля и небо. Было бы грубой ошибкой приписывать православию манихейское презрение к земле как однозначно греховному началу, находящемуся в некой статической отлученности от неба. В главе, посвященной православному космизму, уже говорилось о православных интуициях в отношении земли и земной телесности вообще. Речь идет не о косной, неотзывчивой для духа материи, подлежащей ведению механики и других отраслей "ценностною нейтрального" естествознания, а о материи просящейся на небо, глядящей в него, желающей обожения.

В самом славянском языческо-натуралистическом организме, воспринимающем землю мифологически, подобно греческой Гее или Деметре, уже было заложено ожидание более радикальной одухотворенности земной материи, открытой горизонтам христианского неба. Вот эту-то землю - и крестьянскую землю кормилицу, и христианскую землю, обращенную к небу и несущую небесный свет,- любил особой любовью русский православный человек.

Большевистские организаторы "второго мира" готовили этой земле другую участь. Они тоже не желали оставлять ее в плену буржуазного эксплуататорского порядка, как, впрочем, и в плену русского традиционализма с его ленью и безалаберностью. Ими владел миф машины - общества, организованного как единая фабрика (Ленин). Программа социалистической индустриализации была программой одновременного преобразования и общества и природы. Расхлябанный русский обломовский тип должен был превратиться в организованного и дисциплинированного пролетария - надежного винтика общественной мегамашины; "плаксивый" русский пейзаж с его березками и плакучими ивами подлежал превращению в гигантский промышленно-заводской склад (а иногда и в свалку).

Организаторы социалистической индустриализации объявили настоящую классовую войну русскому пейзажу, находящемуся у них на подозрении сразу по нескольким основаниям. С одной стороны в нем звучал мощный мотив стихийной воли, к которой мастера социалистических "огораживаний" и рационально организованных предприятий машинообразного коллективного труда относились с вполне понятным надсмотрщическим подозрением. Вольный пейзаж они заменили системой обязательной паспортной прописки. С другой стороны этот пейзаж был источником не имеющего функциональных привязок и партийных социальных заданий свободного художественного вдохновения русского Моцарта - "гуляки праздного", которого комиссарские Сальери ненавидели.

Их замысел по меньшей мере состоял в том, чтобы к каждому художнику пейзажа, к каждой стихийно-артистической славянской душе приставить наркомов - талмудических наставников и цензоров, служителей партийно-пропагандистской правильности. Итак, просторы евразийского Севера, равно как и просторы степного Юга, неприбранная к рукам природа - тайный союзник стихийной славянской души, попавшей в плен к машине,- все это подлежало превращению в целиком искусственную, рукотворную систему технократического типа.

Из "второго мира" тем самым уходил важнейший живительный источник, относящийся к образам древнейшего славянского мифа, к чувственному обаянию природной органики. Подвергнутая изощренной и извращенной хирургии, оскопленая земля утратила упругость живого существа, глубоко родственного народной душе, и стала землей - плацдармом, на котором развертываются организованные промышленные армии.

Материальная, орудийная (в том числе и военная) оснащенность второго мира в результате этого несомненно выросла, но его духовно-психологическая оснащенность, питающая неподдельные чувства большой и малой Родины, столь же несомненно упала. Если тайная энергетийность есть главная особенность нашей культуры, то можно сказать, что один из важнейших источников этой энергетийности оказался загубленным.

Может быть, эта деформация пейзажа породила известный инверсионный эффект. Похищение земледельческого пейзажа в ходе грубых "огораживаний" индустриализации воскресило в русской душе древние кочевнические стихии. Не любовное всматривание и укоренение, а лихое чувство дороги, остраненности от быта, служилая готовность легкого на ногу "государева человека", направляющегося куда пошлют, возобладали в русском человеке.

В самом домостроительстве появился какой-то степной, кочевнический "сквознячок", вихорь воли, шатающий конструкции и создающий прорехи в бытовом устройстве. Образ огромной российской Евразии снова стал обретать номадически разряженные черты дорожного, "несущегося" пейзажа.

И, пытая вечернюю тьму,

Я по долгим гудкам парохода,

По сиротскому эху пойму,

Что нам стоит тоска и свобода.

(О. Чухонцев)

Это отчуждение и сиротство оставленного пейзажа и оставляющего человека незаметно создавали предпосылки будущей обмениваемой земли, которую можно и оставить. В самом деле: если ее можно оставить ради светлого будущего, то можно, в конечном счете оставить ее и ради "европейского дома": в кочевнике социалистических строек уже просматривались некоторые черты "внутреннего эмигранта".

Но главные предпосылки этого отчуждения обитателей "второго мира" от своего евразийского дома зрели все же не здесь. Они порождались изменениями в системе ценностей.

Подобно тому как комиссары - устроители второго мира - в глубине души были не революционными романтиками воли, а буржуазными бухгалтерами, умеющими извлекать из событий максимальную политическую прибыль, подвластные им рядовые граждане были подпольщиками мещанства, мечтающими о вещевладении. В самом "диалектическом материализме" коммунистов присутствовала роковая двусмысленность.

В материи марксистов явно присутствовали архаичные Гераклитовы импульсы, она содержала нечто мистическое. Сама иерархия форм движения материи - от низшей к высшей содержала отблеск платоновского мистицизма, необъяснимую, по атеистическому счету, устремленность вверх. Но в то же время эта "материя", при малейшем ослаблении ценностного порыва и напряжения могла терять свой мистический импульс и превращаться в банальную вещь бездуховного потребительского материализма.

Еще больше двусмысленности было в социальной философии марксизма и его социальном идеале. С одной стороны велась непрекращающаяся борьба с мещанскими пережитками и ценностями буржуазного образа жизни, с другой советскому человеку обещали материальное изобилие и ручались "догнать и перегнать Америку". Глагол "догнать", как и понятие "догоняющего развития", появившиеся впоследствии, означает пребывание с буржуазным миром в одной и той же плоскости - различия здесь лишь качественные, причем не в пользу "второго мира".

Поставленный в ХХ веке исторический эксперимент показал, что победить буржуа на материалистической почве не возможно - ибо это его собственная почва, попав на которую он, как Антей, немедленно набирает силу. Второй мир рухнул в конечном счете потому, что не сумел стать другой, самостоятельной цивилизацией, со своею особой, качественно отличной картиной мира и системой ценностей. Железный занавес физически разделял людей Востока и Запада, но он не создавал особой системы ценностей. Мало того, он способствовал известной романтизации буржуазных порядков в глазах людей, глядящих на них из запретного пространства.

Советский коммунизм с годами все большей превращался из альтернативного исторического проекта в запретительную цензурно-полицейскую систему, мешающую собственным подпольщикам мещанства сполна проявить себя и воссоединиться с мировым мещанством. Ставшая очевидной для всех коммунистическая ложь, вынуждающая твердить о небывалых достижениях и решающих преимуществах по тем самым мещанско-потребительским критериям, по которым преимущества явно были на стороне Запада, порождала свои эффекты бумеранга. Чем больше бранили прогнивший Запад по официальным каналам, тем пленительнее выступал его "гонимый" образ, тем больше скрытых достоинств ему приписывалось.

Надо, впрочем, сказать, что и сам Запад, в условиях объективно существующей мировой системы сдержек и противовесов вел себя на мировой арене иначе. Порою даже он казался одиноким и беззащитным перед лицом "варварского окружения", завистливого и воинственного. Пацифистскому образу Запада благоприятствовала и старая консервативно-романтичесая традиция, приписывающая мещанству не властные и героические импульсы, а избыточную осторожность, уклончивость и трусость. Понятие империализма, применяемое антибуржуазной мыслью к буржуа как зачинщику мировых войн и переделов мира, уже к 60-м годам представлялось совершенно устарелым и пропагандистски вымученным.