Собрание сочинений в 5 томах. Том 5 - Семен Бабаевский

Время летело, давно взошли и уже успели закуститься озимые, роскошный темно-зеленый ковер начинался прямо возле станицы и расстилался широко, до горизонта. К концу подходила уборка подсолнуха и свеклы, пожелтела, становясь на очередь, кукуруза. Станица приоделась в яркий наряд, густой багрянец полыхал на садах, как румянец на свежих девичьих щеках; пахло яблоками, арбузами, дынями, и по улице Ленина гонимые ветерком по асфальту, только что слетевшие с тополей листья нашептывали что-то свое, исконное.

Постепенно поднялось, поправилось настроение у Барсукова. Многое из того, что он задумал сделать, уже делалось, и ему приятно было сознавать, что мечты его начинали сбываться и что никто в станице не догадывался о его планах и истинных намерениях. Даже всевидящая Дарья Прохорова, казалось, не замечала никаких перемен ни в нем самом, ни в его поступках или делала вид, что не замечает. Правда, сегодня глазами и улыбкой она как бы хотела сказать ему, что ей все известно и она одобряет то, что он делает. Это случилось на заседании правления с активом. Впервые за многие годы Барсуков отчитывался по итогам хозяйственного полугодия. Даша сидела за столом и изредка поглядывала на Барсукова каким-то своим, добрым, всепонимающим взглядом, и в уголках ее припухших губ теплилась улыбка, удивительно похожая на улыбку Моны Лизы. Знаменитый портрет Леонардо да Винчи Барсуков впервые увидел прошлым летом, когда ездил в Москву на совещание: для делегатов были куплены билеты в Музей изобразительных искусств. В толпе людей Барсуков стоял перед портретом незнакомой ему женщины, и ее лицо со строгими чертами и с чуть-чуть обозначенной в уголках губ улыбкой показалось ему похожим на лицо Даши. И теперь, увидев в уголках красивых Дашиных губ именно такую же еле-еле приметную улыбку, Барсуков невольно подумал, что Даша хотела сообщить ему что-то важное, необычное, о чем никакими словами сказать невозможно, да тем более тут, на заседании.

«Что же это со мной происходит? — думал Барсуков, не слушая затянувшееся выступление Казакова. — Даша кажется мне такой же, какой она была, и эту ее странную улыбку, помню, видел еще тогда, когда мы ходили в школу. Снова, как и в юности, вижу прежнюю, милую моему сердцу Дашу. И хотя я знаю, что того, что было между нами, не вернешь и что той, любимой мною Даши никогда уже не будет, а не думать о ней, не видеть ее такой, какой она была, я не могу»…

После заседания, поздно вечером, они шли по темной и сырой улочке. Накрапывал холодный осенний дождик. Они молчали. Барсуков обдумывал: как бы у нее спросить, почему она так загадочно улыбалась ему. Не спросил, постеснялся. Заговорил о всяких пустяках, о том, что в такую непогожую осеннюю ночь одной Даше идти домой опасно и что он проводит ее. Она перебила его и сказала:

— Михаил, ты молодец!

— Ты о чем, Даша?

— На заседании был каким-то другим, не таким, как всегда.

— Каким же? Лучше или хуже?

— Говорил хорошо, по-хозяйски, и других слушал внимательно.

— Поэтому ты и поглядывала на меня с такой незаметной, нарочито спрятанной в губах улыбкой?

— Нет, не поэтому. — И Даша неожиданно рассмеялась, весело, точно так, как смеялась, когда была девушкой. — Миша, может, я снова, как тогда, еще в школьные годы, влюбилась в тебя?

— Не верю!

— Почему же?

— Когда любят, то об этом так легко, с усмешкой, не говорят. — И он вдруг привлек ее к себе, обнял сильной рукой. — Был бы рад, Даша, поверить, честное слово!

— Пусти, Михаил! Ты что, в своем уме? Ни к чему эта вольность… Пойдем!

Она пошла впереди, он следом за ней. Шли молча, говорить им ни о чем не хотелось. Вскоре показался дом с освещенным крылечком. Даша наигранно весело сказала:

— Вот и мое жилье! Спасибо за провожанье!

И она скрылась во дворе. А Барсуков шагал по улице, и ему казалось, что только что он сделал что-то неприличное, скверное, ненужное. «Зачем обнял? — думал он. — Объявился станичный парубок… Ах, дурак, дурак! Не сдержался, забыл, кто я и кто она. Как же я завтра буду смотреть ей в глаза?»

С этими нерадостными мыслями он вошел в свой дом. Маша строго посмотрела на его мрачное лицо и спросила:

— Устал? Или все думаешь, как себя переделать?

— Думаю, думаю… А что?

— Михаил, ты сумасшедший, вот что! — сказала она, побледнев. — Кто тебя надоумил? Старик Беглов? Или твоя комиссарша? Она теперь у тебя заглавная советчица… Михаил, неужели нельзя оставить все так, как есть?

— В том-то и вся штука, что нельзя…

— Почему же раньше, когда рядом с тобой не было Даши, тебе все было можно? А теперь нельзя? Или Даша не велит?

— Ну при чем тут Даша?

— При том, что без нее ты был настоящим председателем, а с нею почему-то испортился, раскис… Миша, ну зачем тебе все это? Ведь от добра добра не ищут. Ты же всего достиг. И славы, и почета, и авторитета. Ну чего еще не хватает? Живи спокойно. Лучше бы побеспокоился о Тимофее.

— Он сам, без меня, о себе уже побеспокоился.

— Выживший из ума старик Беглов ему дороже родителей. Этот Беглов тебя всю жизнь поучал, а теперь еще взялся и за Тимофея. А какое он имеет право?

— Имеет, Маша, имеет…

— Он что, ему отец родной?

— На разных языках мы толкуем, — со вздохом сказал Барсуков. — Ты не понимаешь меня, а я тебя.

— Зато с Дашей у тебя один язык!

Она заплакала и, прижимая руки к глазам и всхлипывая, пошла в спальню, выбросила оттуда подушку, одеяло и захлопнула дверь. Пришлось Барсукову коротать ночь на диване.

20

Неспокойно было на душе у Барсукова. Ссоры с женой не только не прекратились, а стали еще более частыми, и та неприятная словесная перепалка, какая бывает между супругами, уже потерявшими всякую надежду на примирение, возникала как-то сама по себе, без видимой причины, разгоралась, казалось, из слабой искорки и сразу же полыхала, как сухая трава на ветру. Чтобы не встречаться с Машей, он обедал в столовой. Дома только ночевал, спал в прихожей на узком диванчике, в разговор с женой не вступал.

Однажды Барсуков вернулся домой поздно ночью. Не желая беспокоить уже спавшую жену, он не стал зажигать свет, повесил плащ и шляпу и, стараясь не стучать каблуками, прошел к своему диванчику. Только что присел и, нагибаясь, хотел снять ботинки, как щелкнул выключатель. Перед ним стояла Маша в длинном, до пят, халате и, жмурясь от яркого света, строго спросила:

— Опять всю ночь заседал?

— Да, опять, — тихо ответил он.

— Что-то раньше обходился без заседаний, а теперь заседаешь каждую ночь.

— Да, заседаю.

— Без заседаний не можешь обходиться?

— Да, не могу.

— Ты не дакай, как попугай, а говори: когда это кончится?

— Что «это»?

— Будто и не знаешь? Дурачком прикидываешься? Жизнь мою искалечил…

— Не станем выяснять…

— Что еще выяснять, что? — гневно перебила она, скривив в усмешке губы. — И так все ясно, так что яснее и быть уже не может. Ты никогда не думал о семье, о сыне. Утром ушел, ночью пришел. Всегда спешишь, всегда тебе некогда.

— Такая у меня должность. — Нагибаясь, Барсуков развязывал шнурок на ботинке. — И я не обвиняю тебя…

— В чем меня обвинять? — с тем же гневом перебила она. — Не в чем! Я думала, что ты порядочный человек, родила тебе сына. А кто он теперь? Тракторист, недоучка, десятилетку не окончил. Сам ходишь в героях, а сын у тебя кто? Месяцами пропадает в степи, домой не заглядывает, не нужны ему ни мать, ни отец. Эта его Надюша да старик Беглов заменили ему родителей. Вот и получается: всей станицей управляешь, а единственного сына не сумел воспитать. А почему? Да потому, что тебе всего дороже твои «Холмы», а теперь еще и твоя разлюбезная Дашенька. А что, не правда?

Барсуков перестал развязывать шнурок на ботинке, выпрямился, опираясь широкими плечами о спинку дивана, и сказал:

— Ну чего взвинтилась? Присядь, давай поговорим спокойно.

— Я постою. — Она усмехнулась невесело. — Хочу подрасти… А спокойного разговора у нас все одно уже не получится.

— Я понимаю, ты раздражена… Но зачем же в наши семейные неурядицы примешивать Дарью Васильевну?

— Что, жалко?

— Несправедливо! Клянусь, она ни в чем не виновата.

— Ой ли! Теперь ты во всем готов поклясться. — И снова тот же невеселый смешок. — Ну, скажи, ночью не прятался с нею в скирде?

— Прятался…

— Вот, сам признался!

— Я и не скрывал. Мы тогда поджидали Ванюшу, он должен был отвезти Дарью Васильевну в станицу. Полил дождь, пришлось укрыться под скирдой.

— Значит, всему виною дождь? А на озеро возил ее?

— Надо было осмотреть то место, где мы предполагаем поставить новую плотину, чтобы удвоить зеркало водоема. Вот мы и поехали. — Он наклонился и начал не развязывать, а снова завязывать шнурок. — И о поездке на озеро, и о том, что мы с Дарьей Васильевной прятались от дождя, я тебе уже рассказывал. Да и что тут такого?