Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

трудности, меньше – там, где он близок к цели. Цель же эта, возможно, состоит в признании того, что человеческая телеология к природному величию слабо применима:срезы кольчатого дыма,скосы контурных небес.сосен выплеснутых мимомалахитовый отвес.воздух – матовый мицелий —не набух еще пока,и стоят без всякой целивинтовые облака.<…>вон уже свивает пряхасветовое волокно.вяхирь, вихревой мой вяхирь, —возвращайся на окно.звезд просыпанное просо,сосен бережный закон…это крыл твоих набросок,неспокойных испокон.

Птица, в конце концов, просто поет; проявлением птичьего облика на лице поющего героя и завершается книга Агриса – сообщающая меж тем трелями и коленцами, что гармония возможна, но, чтобы постичь ее, необходимо переворачивающее жизнь внутреннее усилие.

Дмитрий Герчиков. День рождения времени. СПб.: Порядок слов, 2021

Горький

Вторая книга Дмитрия Герчикова открывается строками «если бы у меня, любимая, была, например, вагина, / ты бы ебала ей свое, допустим, лицо», что сразу настраивает внимательного читателя современной русской поэзии на определенное восприятие, но ожидания будут обмануты. Герчиков, как и в дебютной книге «Make Poetry Great Again», перемешивает формальные приемы, сталкивает поп-культуру, интернет-коммуникацию и политику, работает с готовыми текстами и сериализмом.

И все же новая книга более упорядоченна – и более убедительна, – чем предыдущая. Во многом потому, что во главе угла здесь лирическое «я», занятое постироничным самоопределением. Назовем два, пожалуй, самых характерных текста. Во-первых, любовное «стихотворение» с рефренами «Кем ты была в нулевых?» и «Чьей он войны солдат?» / «Чьей мы войны солдаты?». Вопрошание прерывает и прозаический рассказ о знакомстве с будущей женой, и смоделированные отрывки из «типичных» стихов «пожилого поэта-метареалиста», написанные из перспективы «мира, слабо напоминающего наш» (стилизация в этих отрывках, разумеется, нарочитая, приводящая на ум стихотворение редактора герчиковской книги Никиты Сунгатова про ветерана второй чеченской войны, который «взялся писать актуальные стихи»). В финале «стихотворения» эта разноголосица сливается в единое послание, утверждающее историческую память и проживание исторического момента – как личное, делимое на двоих переживание:

В тот день я увидел тебя впервые. Увидел под голоса Беловежского соглашения и скрежет танков в Чехословакии, эхо Карабахского конфликта и дождь Чернобыльской катастрофы, звук костылей и блеск пуль, летящих сквозь нас. Граница – это прикосновение. Любовь – это стихотворение. Государство касается государства, закон касается человека, губы касаются живота.

Сколько раз мы коснемся друг друга – столько времена расколются на части. Беспроводные сети опутают воздух, жидкие механизмы усовершенствуют кровь, информация станет сладкой как миндальное молоко, но мы будем прикасаться к друг другу, пока доносятся взрывы на границе между девяностыми и нулевыми, жизнью и смертью, родиной и русским языком.

Второй показательный текст – «Резюме», построенное в самом деле как резюме. Автобиографический герой Герчиков Дмитрий Александрович, 1996 г. р., перечисляет несколько работ, ни на одной из которых он долго не задержался, и к каждой дает пояснения: «Книжный магазин „Фаланстер на Винзаводе“ / (июнь 2017 – май 2018) // Должность: Продавец-администратор // На самом деле эта должность называется пердеть на стуле. Если бы работодатели официально ввели данную формулировку, то соискатель сразу бы понимал, что обещает ему вакансия кассира в независимом кинотеатре или в камерном выставочном зале»; «Должность: модератор // Модератор – модное слово для слова экскурсовод», и т. д.

Легко увидеть здесь автокомментарий к опыту современного прекария, но этот автокомментарий превращен в перформанс. Эффект новых стихов Герчикова – именно скачок из игрового в серьезное и обратно, причем не всегда в пределах одного текста. Между этими подходами, отношениями – отчетливый разрыв, и, чтобы его преодолеть, всякий раз требуется усилие, скрытое за экстравагантностью конкретных решений. По отношению к социальной и политической поэтике, например, Дарьи Серенко или Георгия Мартиросяна тексты Герчикова смещены в сторону приговского «мерцания», амбивалентности авторской позиции – на что и намекает имя-отчество «Дмитрий Александрович», умно вынесенное в начало текста (а что, действительно Дмитрий Александрович, действительно так пишут в начале резюме, не подкопаешься). Читателю «Дня рождения времени» – в том числе того текста, который дал книге заглавие, – приходится постоянно делать на это поправку и напоминать себе, что прямая простота констатации («Она говорит, что беременна, пока мы смотрим видео про дворец Путина. <…> Сегодня день митинга, сегодня ты сказала мне, что беременна») становится поэзией, как раз когда смещается на шаг, на слой, на странность дальше публицистики: «Как мы объясним нашей будущей дочери или сыну, почему есть те, кто выходит на митинги, и те, кто ломает им спины? <…> // Кто переползает из пластиковой чашки в фарфоровую, смеясь и скупая все наши архивы? Что мы ответим нашим детям, когда они спросят, куда ветер унес нас?»

Это работает и с другими приемами – в том числе с опять же приговским расщеплением привычных слов или с имитацией речи нейросетей. Финальный текст «Заговоры будущего» устроен как каталог предсказаний, поначалу напоминающий твиттер «Нейромедуза»: «2022.2. Луна, Бетельгейзе и Южный крест станут гражданами Российской Федерации», «2022.9. В осеннем Кемерово рабочие потребуют хлеба, но дыхание призовет голос к ответу». Постепенно бормотание инфосферы сводится к лапидарной эсхатологии, как будто нейросети скормили одновременно «Записки сумасшедшего» и «Логико-философский трактат»: «2030.7. Математические аксиомы суть осы и капли. 2030.08. Языковые единицы суть мыслящие бактерии. 2030.09. Сентябрь не наступил. 2030.10. Октябрь не наступил. 2030.11. Год закончился в августе». Посмотрим, как оно будет – и далек ли будет следующий прыжок.

Евгений Арабкин. Участие в темноте. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2021

Горький

Бывают книги, в которых с первого стихотворения чувствуешь что-то родственное, – и здесь приходится держать себя в руках, чтобы не увлечься аберрациями. Книга Евгения Арабкина как раз из таких. В ней есть катастрофизм, поначалу неявный, отложенный, угрожающий, равно утопичный и дистопичный («Сгустимся братья / На солидарной равнине / Во вращающуюся каплю / Горячего вещества // Нас не потеряет / Никакая чья-то память / Никакой анализ / Нас не сможет разъять»); ближе к концу книги – планетарный:

В ночь когда обезлюдело солнцеВо фляге дырявой еще оставалась лужица землиВысоко заплыли корабли в этот разСухие голоса колоколов по чашам разлитыеИспаряются им навстречу

В самой по себе поэтической эсхатологии нет особого фокуса; важно, какими средствами она подается. Тут опять нужно вспомнить новый эпос: поэзия Арабкина тяготеет к фрагменту, собрание этих фрагментов производит гул, который постоянно обнаруживает легкую, тревожную несогласованность – при том, что в книге можно обнаружить единство метода. Примета этого метода – перекличка разделенных и стремящихся вновь «сгуститься» вещей, звучащая иногда на уровне тонкой игры слов: здесь Арабкин работает на одной волне с поэтами чуть младше – Денисом Ларионовым, Ниной Ставрогиной, Андреем Черкасовым. Еще одна примета – изящные отсылки к геологии и астрономии («Давай видеться говорит