Битва за Дарданеллы - Владимир Шигин

Война есть война, а потому, помимо громких дел, есть и каждодневные негромкие. Из хроники боевых действий: «Ввечеру посланы были два баркаса и три вооруженных катера с албанцами и солдатами к анатолийскому берегу для взятия или истребления судов, там находящихся. Адмирал намерен удобные из них переделать в канонерские лодки. С корабля видна была перепалка; выстрелы вдали представлялись ракетами; четыре большие лодки были плодом сей экспедиции.

К вечеру пришло шесть корсаров. Многие из них привели богатые призы, а Идриот Дука захватил турецкого фельдъегеря Чауша Селима, посланного в Кандию с фирманами.

Телеграф сделал сигнал, что у Дарданеллъского выхода остановилась турецкая эскадра, состоящая из 30 судов, из коих 6 кораблей, столько же фрегатов и на одном из них адмиральский флаг. Сенявин собрал тотчас военный совет: приняли меры, позицию, дана линия баталии…

Шел проливной дождь. Турецкий флот прибавил до 8 кораблей. Не можем понять, отчего турки на нас не выходят. Не имеют ли они в предмет удержать единственно все силы наши у Тенедоса, дабы мы не могли делать диверсий на острова. Кроме полного адмирала, видны у них еще два вице-адмирала».

А турки все медлили с выходом своего флота. Чего им теперь не хватало для решимости, было совершенно не ясно! Может, лазутчики попались недобросовестные, может, корабли оказались не готовыми, может капудан-паша не поверил Сенявину! Уже вернулся из-под Сало-ник Грейг, уже захватив немало торговых судов, пришел отряд из Смирны, а из Дарданелл так никто и не выглянул. Противники выжидали и стерегли друг друга. Но если Сенявина время не очень тревожило, то турок поджимал голод и вероятность городского бунта. Так долго продолжаться не могло и что-то должно было неминуемо произойти, тем более что лазутчики доносили: «Продовольственные запасы истощены и в столице уже чувствуется голод».

2 апреля, у входа в Дарданеллы прошла очередная смена караула. «Рафаил» и «Ярослав» сменили «Мощный» и «Венус». Для удобства легли на якорь в восьми верстах от пролива у маленького каменистого островка Маври, чтобы наливаться там по потребности водой. Вахты сменялись вахтами, а море оставалось пустынным. Турки упорно не желали выбираться из своей норы.

Дни шли за днями. К стоящим у Тенедоса главным силам подошли еще два линкора с Адриатики. Сенявин, сколько мог, наращивал свои силы, готовясь к решающей схватке за проливы. Дозорные корабли уныло качались в дремотных волнах, а турки все не показывались. С каждым днем уменьшался и без того скудный обеденный рацион.

– Вот уж не думали, что на войне такая скучища будет! – говорили промеж себя мичманы.

– Подождите малость! Еще так порезвитесь, что чертям тошно станет! – утешали их умудренные службой и жизнью лейтенанты.

Меж тем наступило время Пасхи, самого любимого праздника православного мира. Ночь выпала тихая и темная. В полночь эскадра украсилась разноцветными фонарями. Пушка с «Твердого» возвестила о начатии ночного бдения. Палубы были загодя очищены для молящихся. Тысячи офицеров, матросов и солдат, стоя с зажженными свечами в руках, слушали пение церковных хоров и глядели на крестный ход на шкафутах своих кораблей. Вот, наконец, священники, возглавляющие ход, спустились по трапу, словно вестники Неба, и произнесли извечное: – Христос Воскресе!

Из воспоминаний Броневского: «Офицерский запас уже давно истощился, морской провизии матросам выдавали так же скупою рукою; надеялись что-нибудь достать на Имбро; но я возвратился оттуда по пословице: ездил ни про что, привез ничего. В полночь, на праздник Пасхи, слушали заутреню, любовались пальбою со флота и Тенедосской крепости и сами, при громе артиллерии, обнялись, похристосовались по-братски, поздравили друг друга с великим праздником, а разговелись черным размоченным сухарем. Не привыкнув в такой день столь строго поститься, хотя мы шутили, но недолго; скоро все разошлись по каютам философствовать, предаваться романтическим мечтаниям, один лег спать, другой пел заунывные песни. Матросы, также сбивались с ладу, прохаживались на шканцах в новых мундирах, вспоминали, как в России в сие время уже все веселы и также шутили с горем пополам. К вечеру с флота виден был идущий баркас; оный пристал к нашему борту, наполненный баранами, бочонками вина, корзинами яиц и зелени. Какая радость! Адмирал вспомнил о нас и, уделив из своего запасу, прислал нам разговеться. Подарку этому мы так обрадовались, что тотчас развели на кухне огонь, часто посылали торопить поваров и, наконец, в полночь сели обедать. На рассвете и матросы разговелись: начались игры и песни, все были довольны, забыли прошедшее и с большим удовольствием наслаждались настоящим».

На Пасху зашевелились и турки. Тревожный телеграф поднял спозаранку отдыхающие команды: – Турецкий флот снимается с якоря!

Известие было встречено всеобщим «ура». Все рвались в бой. – Вот и подарочек нам ко Христову дню!

С берега на русскую эскадру приехала посмотреть группа всадников. Половина из них были европейцами. Последние долго глядели в зрительные трубы, пока с эскадры не послали по ним несколько ядер. После этого всадники скрылись за холмами.

– Так быстро отъехали, что и познакомиться не успели! – смеялись моряки.

Эскадра жила своей повседневной жизнью. Павел Свиньин, квартировавший к тому времени на «Твердом», писал: «Так как свита адмирала состоит из всякого рода чиновников, то на корабле нашем теперь более 50 офицеров, сверх того беспрестанно приезжают офицеры со всего флота то за приказами, то за справками, то за у знанием нового, ибо «Твердый» есть центр властей и столица новостей. Первый шаг в кают-компанию нашу должен, полагаю я, поразить удивлением всякого, сколько разнообразием костюмов, не менее контрастами занятий и упражнений. Здесь на шести столах бьются в карты; там разыгрывают квартет; здесь спорят за шашками; в уголку собралась компания друзей и с цигаркою во рту и чашкою чая в руках один рассказывает другому, что бывало или будет. В другом углу, поджав ноги, сидят греки с длинными чубуками и в огромных шапках. Подле них на рундуке на коленях качается турка Чуау Селим, перехваченный с депешами. Посредине вальсируют, там бренчат на фортепиано и гитаре или охотник до театра декламирует трагическую сцену из «Самозванца», одним словом – всякий молодец на свой образец. В то же время беспрестанно входят и выходят люди странной одежды, необыкновенных физиономий: черногорцы, сулиоты, албанцы, морские, военные, статские и прочие. Между тем на палубе составляются различные хоры русских певцов. Солдаты спорят с матросами в искусстве и превосходстве голосов…»

ГЛАВА ПЯТАЯ

Предместья Константинополя на редкость красивы. Повсюду цветут абрикосовые и гранатовые сады. Олеандры и кипарисы радуют глаз своей необычностью. Да и сам воздух наполнен ароматами южной природы. Через каждую сотню метров на обочинах дорог выстроены красивые черномраморные фонтаны, украшенные назидательными изречениями из Корана. Но, увы, до всех этих красот русским пленникам не было никакого дела. Команда погибшей «Флоры» терзалась неизвестностью, что же ожидает их дальше?

На последнем привале у стен столицы начальник конвоя Юсуф-ага, оставив своих пленников, поспешил к великому визирю, чтобы узнать, что будет дальше.

– Передайте визирю, что мы оказались в ваших владениях еще до объявления войны! – говорил начальнику конвоя командир «Флоры» Кологривов. – А потому по всем законам не можем считаться военнопленными. Нас можно лишь интернировать! – Чего-чего? – не понял Юсуф-ага.

– Передайте о нашем прибытии российскому послу! Он вас отблагодарит за это! – крикнул уже вдогон уезжающему турку капитан-лейтенант.

Вести, с которыми вернулся Юсуф-ага, были неутешительны. Буквально за несколько дней до прихода пленников в Константинополь турецкую столицу покинул со всем составом посольства посол Италийский. Теперь покровительства и защиты ждать было не от кого.

– Теперь вас всех отправят в тюрьму! – с притворным участием сообщил Юсуф-ага. – А янычары ограбят до полной наготы! Поэтому самое лучшее будет для вас отдать мне все имеемые деньги и вещи. Через три дня верну в сохранности!

Кологривов сдержанно поблагодарил конвойного агу за «заботу», извинился, что ни он, ни его люди ничего сдать на хранение не могут, так как давным-давно ограблены до последней нитки конвоем.

Вскоре появились и янычары. В сравнении с ними мародеры Юсуф-аги были сущими агнцами. Бритоголовые и бородатые, с закрученными усами и в высоченных островерхих тюрбанах, янычары были настроены сурово. Держа в левой руке обнаженные ятаганы, правой они вели пленников по одному за воротник. Бедного судового доктора Гейзлера, который, несмотря на все издевательства и побои, так и не снял своей знаменитой треуголки, вели сразу семеро. Янычары, глядя на докторскую шляпу, решили, что ее обладатель является самым опасным из пленников. Обросшие и грязные, босые, в рубище вместо одежды, моряки едва волочили ноги, пинаемые зло слугами ислама. Сами же янычары шествовали с такой гордостью, словно это именно они в жесточайшей схватке пленили столь большое количество неверных.