Современная португальская повесть - Карлос Оливейра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы остаемся в полумраке, к моей досаде: мне бы хотелось рассмотреть ее получше.
Гладкая, упругая кожа, маленькие груди — они помещаются в моих ладонях; стройные ноги сказочной кобылки. По счастливой случайности выгибы и впадины наших тел чудесно сочетаются. Она горит, словно в лихорадке, схваченной под дождем. Ее губы заставляют меня содрогаться от боли и стонать. Светлые расширенные глаза под рыжеватыми бровями, треугольник волос внизу живота темен, густ и влажен.
Снова объятье, долгое, как жизнь; не знаю, почему я так думаю и почему вдруг говорю ей: «Люблю!», хоть во мне нет сейчас этого чувства, и она тут же протестует: «Нет!» — но как-то неуверенно.
Желание уходит, наши мокрые изнеможенные тела отрываются друг от друга (который теперь час?), но нежность упорствует, и я снова спрашиваю себя: «Почему?»
— Мне хочется спросить тебя кое о чем…
— Спрашивай. Если уж тебе так хочется…
— Да. Но боюсь, что мои вопросы покажутся тебе глупыми.
— Что значит — глупыми? Пожалуйста, лучше молчи, ты только все испортишь.
Нет, она явно не проститутка и не сумасшедшая. Но тогда — кто же? Обычно ведь всегда всех спрашивают: имя, возраст, социальное положение, кто родители, образование, место работы… Анкета дает эти сведения, рост и вес оцениваются на глаз. Твое обнаженное тело передо мной, но ты мне не принадлежишь.
Сейчас слишком поздно, чтобы разговаривать. Так дай мне снова твои губы, мне скоро надо идти работать, а тебе — не знаю…
Через два дня я снова пошел туда, но как ни искал, не смог найти маленькую площадь. Я твердо знал, что она должна находиться между Сан-Педро-де-Алкантара и Авенидой. Где-то там, в закоулках ночного бодрствованья, там еще всегда всю ночь открыт кабачок, чьи окна, не выше метра над тротуаром, обещают вам любовные и дружеские утехи… Но может быть, я ошибся? Все свое детство и юность я провел в провинции. Лиссабон для меня до сих пор и, наверное, навсегда — чужой город, хотя я в нем живу давно и во многих его кварталах я не заблудился бы даже с завязанными глазами.
Ночь была молочной, пронизанной блестящими зрачками звезд. За оградами — старые пальмы, там и тут — ночные солнца реклам, монументы — приманка для туристов — с оранжевой подсветкой, как на почтовых открытках. Я шел и шел, потом вернулся назад, присматриваясь ко всем углам и поворотам, и наконец нашел, вернее, подумал, что нашел ту улицу со старыми домами и вытянутыми стенами, за которыми скрывались сады (или студии художников). И все же все вокруг было неузнаваемо: в тот раз дождь преобразил приметы квартала, и я видел его как бы через стекло. Метрах в ста, действительно, имелась маленькая площадь, но поблизости я не обнаружил ни сада, ни скамеек. И где дом, в котором она живет, с вестибюлем, облицованным черным мрамором? Ничего похожего…
Я понял, что не найду ее. Неудача отозвалась во мне болью. Но почему? Ведь она не выказала желания снова встретиться со мной. Ей нужно было то, что она получила, ничего больше. Но что-то во мне протестует. Да, для нее это всего лишь случайная встреча, романтическое приключение. Теперь оно уже произошло, отодвинуто в прошлое, занесено в картотеку памяти (а то и просто в картотеку).
А я хотел бы повторить его, даже продолжить… Ничего не поделаешь. Все произошло так, как и должно было произойти. Не следует гоняться за недостижимым абсолютом (миражем), ведь можно избрать неспешно-относительное приближение к абсолюту — в пределах возможного.
Но существуют же этот дом и сад и сама эта женщина? И где-то здесь, в этом квартале. Начну-ка сначала, обшарю все улицы и переулки (поохладив пыл нетерпения).
Однако стоит ли? Порой меня злит, когда кто-нибудь из моих друзей вдруг теряет веру в человечество, вернее, веру в то, что будущее человечества — социализм, коллективное начало. Но ведь мой упадок духа, мое равнодушие к собственной судьбе куда глубже, чем у любого из них. Похоже, я разлюбил себя. И обхожусь с самим собой, как с автомобилем, которому пора на свалку.
Видно, я так и не найду этот заколдованный дом, хотя он так же реален, как бродячий пес, подошедший ко мне и лизнувший мою руку. Оба мы — бродячие псы. Сдаюсь. Иду домой спать.
Это все равно что, утратив себя, влачить на своем горбу собственную жизнь. Ежеминутно попирать себя, отрицать себя, даже когда думаешь, что утверждаешь, словом — наводить тень на ясный день. Знаешь, о чем я говорю? О лжи. По крупному счету и по мелочам. О лжи коварной, о лжи из сострадания, о лжи по заведенному обычаю, о лжи-уловке, о лжи самому себе — о нашем хлебе насущном на том отрезке вечности, именуемом жизнью, который так трудно пройти.
Да, ложь удобна, потому к ней и привыкаешь. Если каждый день не допрашивать себя с пристрастием, привыкаешь принимать за правду ложь, которая, может, и была правдой, но вчера. Мы открываем лазейку для призраков, темных и незрячих, и они поселяются в наших снах, взмахивая коротким бичом: с него стекают молнии, он змеей обвивает нам шею и вынуждает нас ночи напролет смотреть фильмы ужасов, то лишенные всякого смысла, то, напротив, перенасыщенные всеми возможными смыслами, загнанными в лабиринт подсознания…
Одиночество — вот точка отсчета, — нуль и бесконечность, питательная среда для всяческой лжи, одинаково постыдной и отвратительной, и оно же — обледенелая равнина абсолютной истины, которая столь близка к отрицанию живой жизни.
Но ведь существует вода, лунный свет, листва и цветы, теплое дыхание женщины, бисеринки пота на телах, сплетенных любовным объятием, пусть даже случайным. Главное — чтобы мы сами смогли отречься от лжи, мы, принадлежащие к той части общества, которая пропитана ложью: на этом грязном лоскуте земного покрывала кишмя кишат слова-блохи и бушует псевдодеятельная суета, мешающая истинным поступкам. Важно разбить стеклянную тюрьму, охраняющую еще не умершую в нас верность касте, и выйти на простор чистыми, без ненависти, с освобожденной от оков надеждой, с твердым намерением возродиться, вновь обрести себя — тебе, мне, всем нам или почти всем, кто преодолел «силу тяготения» лжи, проникнувшись жаждой жизни. Иного пути нет.
* * *Когда эти подонки хохотали, у меня было такое чувство, что они давятся экскрементами. Я едва удержался, чтобы не выплеснуть им в хохочущие рожи их пиво, да что толку! Ломая пальцы, укрощал свою ярость: ох уж эти вялые бури, что вечно бушуют у нас в мозгу, никогда не вырываясь наружу. Сколько можно сражаться с призраками?
А началось так: к пяти часам в субботу лихорадка уик-энда достигла апогея, о делах можно было забыть, циркачи-официанты лавировали с подносами меж крашеных блондинок и изрядно потрепанных мужчин с рыбьими мордами (краса и гордость белой расы!), а я сидел на вертушке, облокотившись о стойку, и вдруг услыхал:
— Вот они!
Взглянув в ту сторону, куда девушка за стойкой метнула свое презрение, я увидел двух негров, сверкавших яркими белками глаз, разодетых в новые, с иголочки, и очень яркие костюмы, сидевшие на них, впрочем, довольно мешковато. Суббота эта пришлась между Новым годом и праздником епифании[90], и потому во всех кафе не слишком внятно поминали заповеди, взывающие к справедливому равенству рода человеческого.
Оба негра, явно гордясь чистой и яркой одеждой, дымя сигаретами, заказали (и уже, священнодействуя, пили) бутылку «Магос», для них — роскошное угощенье в праздничный вечер. О, бутылочка «Магос» и вправду божественно хороша, в ее пенистой влаге — источник радости, воистину это королевское питье даже здесь, на чужбине, где не дуют ветра родины и не виден базальт прибрежных скал… Я смотрю на них и думаю, как далека их родина и как они, должно быть, тоскуют о ней…
Но буфетчица вновь подает голос, похожий на визг электропилы, и призывает меня и всех, кто рядом, в зону высокомерия, в сферу своей мини-злобы:
— Нет, вы только поглядите на них! Эти двое воображают, что они тоже люди!
И все смеются.
* * *Когда зарядит такой дождь, к вечеру все словно покрыто кровавой грязью. Красный туман злости, досады, отчаяния прорастает колосьями из наших тел (что за проклятая погода!) и едва не душит нас. Есть, правда, люди, стойко переносящие любую грязь и муть (и подлость) будней. Но, как известно, один человек способен выдержать больше, другой — меньше.
Говорю с недавней знакомой — она в унынии и злится на весь мир (бьющий по нервам дождливый воскресный день, кругом мрачные пьяные люди, одуревшие от виски, от телевизоров, от какого-нибудь дурацкого фильма, от безлюбой любви).
— Что с тобой?
— Ты еще спрашиваешь!
И верно, как тут не унывать: она зарабатывает два конто в месяц, работая кассиршей в закусочной, и при этом пытается одолеть третий курс математического факультета.
Подвернулась было другая работа, но… В газете она увидела однажды объявление, выглядевшее весьма солидно. Требовалась девушка с хорошими рекомендациями…