Кровь и золото - Энн Райс

Я положил перо. Я перечитал слова, и они навеки врезались в память, словно их произнес чужой голос. И только закончив читать, я поднял глаза и посмотрел на ожидавшего в дверях Винченцо, любезного, смиренного и исполненного достоинства.

– В чем дело? – ласково спросил я, чтобы он не подумал, будто я гневаюсь за то, что он вошел в мою комнату.

– Мастер, я лишь хотел сказать... – начал он.

В новых бархатных одеждах он выглядел элегантно, словно придворный – настоящий принц крови.

– Я слушаю тебя – говори, – подбодрил я слугу.

– Просто мальчики очень счастливы. Они уже легли спать. Но вы не представляете, что для них значит хорошо питаться, прилично одеваться и брать уроки, имея перед собой большую цель! Я мог бы рассказать вам столько историй! Среди них нет ни одного тупицы. Большая удача.

Я улыбнулся.

– Очень хорошо, Винченцо. Иди поужинай. Выпей столько вина, сколько пожелаешь.

Оставшись в одиночестве, я крепко задумался.

Казалось невероятным, что я обустроил себе подобное жилье, не встретив ни одной преграды. До рассвета оставалось несколько часов: я мог отдохнуть на кровати или почитать новые книги, прежде чем совершить короткий переход к другому дому в пределах города, где в обитой золотом комнате стоял саркофаг, служивший мне убежищем в дневное время.

Но вместо этого я предпочел выйти в большой зал, отданный под мастерскую, и нашел там готовые пигменты и прочие материалы, а среди них – несколько деревянных панелей, обработанных учениками в соответствии с моими указаниями.

Несложно было смешать темперу, и вскоре в моем распоряжении было множество самых разнообразных красок. Поглядывая в зеркало, которое принес с собой, я быстрыми и точными штрихами, не отвлекаясь на исправления, написал автопортрет.

Закончив, я отступил на шаг и заглянул в собственные глаза. На меня смотрел не тот человек, что давным-давно погиб в северном лесу, не тот обезумевший вампир, что вывез из Египта Мать и Отца, не тот изголодавшийся скиталец, что беззвучно скользил сквозь время на протяжении тысячи лет... Нет, на меня смотрел дерзкий и гордый бессмертный, вампир, потребовавший наконец от мира место для себя, сбившееся с пути существо, обладающее невероятной мощью и настаивающее на том, чтобы стать частью жизни людей, к числу которых он и сам принадлежал когда-то.

По прошествии месяцев я обнаружил, что мой план приносит свои плоды. Фактически я добился прекрасных результатов!

Новая одежда – бархатные туники, чулки, великолепные плащи, подбитые редкими мехами, – стала моей страстью.

;Я был одержим зеркалами и мог беспрестанно разглядывать свое отражение. Я очень внимательно и аккуратно накладывал на лицо мази.

Каждый вечер после захода солнца я поднимался и приходил в палаццо. Мои дети радостно приветствовали меня, а я, отпустив преподавателей и наставников, занимал свое место во главе накрытого стола, где мальчики под аккомпанемент музыки наслаждались обильной пищей, достойной принцев.

Потом я мягко расспрашивал всех учеников, что они успели изучить за день. Наши разговоры были долгими, сложными и полными удивительных открытий. Я с легкостью определял, кто из учителей достигает успеха, а кто не добивается желаемого эффекта.

Что касается мальчиков, я быстро понял, кто из них обладает настоящим талантом, кого стоит отправить в университет Падуи, а кого обучить мастерству ювелира или художника. Неудачников среди них не было.

Понимаешь, я задумал необыкновенное предприятие. Повторюсь: я отбирал мальчиков с помощью Мысленного дара, и то, что я успел дать им за эти месяцы, впоследствии перетекшие в годы, без моего вмешательства они никогда бы не получили.

Для них я стал волшебником, помогавшим добиться того, о чем они и не мечтали.

Вне всякого сомнения, успех моего начинания принес мне несравненное удовлетворение, ибо я стал учителем этих детей, тем самым учителем, которым хотел стать для Авикуса и Зенобии. Все это время я вспоминал про обоих. Я не мог перестать думать о них, о том, что с ними сталось.

Живы ли они?

Я не знал.

Но я понял про себя одну вещь: я любил и Зенобию, и Авикуса, потому что они позволили мне стать их учителем. И ссорился с Пандорой, потому что она отказывалась. Она была слишком хорошо образована и умна, чтобы довольствоваться меньшим, чем роль яростного красноречивого оппонента-философа, а я, глупец, оставил ее.

Но самопознание не помогло мне перестать тосковать по утраченным Зенобии и Авикусу и размышлять, по какому пути они решили пойти. Красота Зенобии задела во мне более глубокую ноту, чем привлекательность Авикуса, и я не мог отделаться от простого воспоминания о мягкости ее волос.

Иногда, оставаясь один в спальне, сидя у стола и глядя на колыхающиеся на ветру занавеси, я представлял себе волосы Зенобии. Я вспоминал, как они упали в Константинополе на мозаичный пол, когда она согласилась обрезать их, чтобы притвориться мальчишкой и выйти на улицу. Мне хотелось вернуться на тысячу лет назад и набрать полные ладони этих волос.

Свои же собственные волосы я теперь мог носить длинными – это соответствовало моде. Мне нравилось приводить их в порядок и, пока небо еще горело фиолетовым огнем, выходить на площадь, сознавая, что люди смотрят на меня и гадают, кто я такой.

Что касается живописи, то я продолжал рисовать на деревянных панелях, оставаясь в мастерской в обществе горстки подмастерьев, отрезанный от остального мира. Я с успехом создал несколько религиозных картин – на всех изображались Дева Мария и архангел Гавриил, потому что мне импонировала тема Благовещения, – и удивился тому, как хорошо мне удалось подделаться под стиль эпохи.

И тогда я решился на предприятие, для выполнения которого понадобились весь мой сверхъестественный талант и изобретательность.

Глава 18

Постараюсь объяснить, о каком предприятии речь: во Флоренции в одном из палаццо, принадлежавших Медичи, имелась часовня, и на стенах той часовни красовалась огромная фреска, написанная художником Гоццоли на тему шествия волхвов – трех мудрецов из Священного Писания, что принесли младенцу Христу щедрые дары.

То была великолепная роспись, изобилующая тщательно воссозданными мелкими деталями. Она получилась донельзя мирской: волхвы были одеты как богатые флорентинцы, за ними следовали толпы наряженных в похожее платье светских особ и духовных лиц; так что картина воспевала как младенца Христа, так и современную эпоху.

Фреска занимала стены небольшой часовни и нишу, где располагался алтарь.

Моему увлечению было множество причин. Я не был влюблен в Гоццоли, как в Боттичелли, но глубоко восхищался им, и детали его картины производили самое фантастическое впечатление.