Войди в каждый дом (книга 2) - Елизар Мальцев

«Почему же тот, кто поддержал нашу задумку, теперь призывает меня к ответу? — размышлял он, глядя на проносившуюся за стеклом пеструю шумную улицу,— Не ради

же того, чтобы испортить мне биографию, он теперь решился наказать меня! Ведь он тоже, как и я, верил, что можно одним скачком добиться быстрого успеха и в конечном счете выиграть большую хозяйственную битву! А может быть, ему, так же как и мне, приходится держать ответ и перед собой, и своими товарищами в руководстве ЦК и как-то объяснять свои заблуждения и ошибки? Конечно, другого выхода у него нет, и он вынужден подчиняться неумолимой логике жизни, силе экономических законов, которые я сам сбросил со счета, когда безрассудно и легко пошел на эту авантюру... Вероятно, в этом и состоит особенность нынешнего момента, когда любой человек в партии, как бы высоко он ни стоял, какой бы силой характера и власти ни обладал, его субъективная воля бессильна перед ее коллективным разумом, перед необратимостью демократического процесса...»

Он никак не рассчитывал, что его сразу примет первый секретарь, и на мгновение смутился перед его хмурым и недобрым взглядом, брошенным как бы вскользь из-под опухших век. У него было сердитое и недовольное лицо с капризно оттопыренной нижней губой, через седину сквозила розовая кожа на голове. Он сухо кашлянул, переложил какие-то бумажки на столе, поднял голову, и стекла очков его тоже сверкнули холодно и непримиримо. Он начал вполголоса, но скоро в голос его проникло раздражение, затем он опять заговорил ровно, точно спохватился и решил не распалять себя, и неожиданно спросил Проба-това: «Вас ознакомили с материалами и выводами комиссии?» — «Да».— «Вы согласны с ними? Можете ли что-нибудь добавить к тому, что нам стало известно?» — «Нет».— «Говорят, вы не совсем здоровы?» — «Нет, я здоров! — Он встал, сознавая, что должен был сделать это раньше.— Мне бы только хотелось, чтобы вы верили... Я не преследовал никаких личных целей, никакой корысти...» — «Вы бы лучше рассказали, как дошли до жизни такой!» — Секретарь опять вспылил. Пробатов промолчал, хотя резкость так и просилась на язык. «Не без вашей личной помощи!» — хотелось ему сказать. Но он знал о проекте решения, по которому его снимали с поста секретаря обкома, записывали строгий выговор, знал, что. с его ближайшими товарищами поступили более жестко — исключили из партии Инверова, председателя облисполкома, некоторых секретарей райкомов. «Езжайте пока, подлечитесь.— Голос секретаря прозвучал миролюбиво и почти дружески.— Л там посмотрим, на какой работе вас лучше использо-

вать». Не потому ли щадил его, что чувствовал себя тоже виноватым? Из гостиницы Пробатов позвонил жене, и через пять дней они вошли в этот большой неуютный номер с двумя комнатами, ванной, вишневыми, под цвет ковра, плюшевыми гардинами, массивной мебелью...

Пробатов не слышал, как появилась женщина, прибиравшая здесь по утрам, и увидел ее, когда она, держа в руках тряпку, остановилась возле кресла. Она ходила бесшумно в своих суконных тапочках, одетая в поношенный, но чистый голубенький халат, из-под белой в горошек косынки выбивались седые пряди.

—  Кто же сейчас в комнате сидит! — улыбаясь, сказала она.— Уж так хорошо на воле дышится, не уходила бы с улицы... Или у вас ванна сегодня?

«Какое славное лицо! — подумал он.— Совсем как у мамы».

Он видел эту женщину почти каждый день, но не заговаривал с нею, может быть, мешало присутствие жены и дочери, но теперь, глядя в ее иссеченное морщинками загорелое лицо крестьянки, не вытерпел:

—  Вы здешняя?

—  Считайте, здешняя,— с глубоким вздохом ответила женщина, видимо жалея о чем-то.— Раньше в колхозе робила... Из-под Костромы я...

—  Нравится вам здесь?

—  Живу, не жалуюсь, чего мне...— Губы ее не покидала легкая усмешка.— В тепле, сытая каждый день, одеть-обуть есть чего, что мне, старухе, надо?

—  Так...— Ему как-то не хотелось оборвать разговор, и он спросил: — Пишут вам земляки? Как у них там, в колхозе-то?

Улыбка погасла на лице женщины.

—  Трудно живут...

—  Да, да! — закивал он и поднялся, чувствуя, что стало невыносимо жарко.— Впрочем, вы, кажется, правы — мне на самом деле назначена ванна!..

Он перекинул через плечо мохнатое полотенце, спустился в полуподвальный этаж, где помещались ванны, и скоро уже лежал в воде, шевеля до смешного укороченными ногами. Тело сразу покрылось матовыми бисеринками, порозовело, в него вступила теплая истома, и, полуприкрыв глаза, он машинально следил за стоявшими на кромке ванны песочными часами. Из верхнего пузырька текла, не останавливаясь, струйка песка, и ему невзначай представ-

лялось, что песок отмеряет не секунды и минуты, а жизнь. Он думал о женщине из Костромы, кровно связанной со своей деревней: она хоть и жила здесь хорошо и сытно, в ней болью отзывалось то, что происходило сейчас на родной земле. А он? Что же случилось с ним, если он перестал понимать людскую боль? В таких случаях принято говорить — переродился, оторвался от масс, но разве эти казенные слова могут что-то объяснить, хотя бы ему самому? Сейчас, оглядываясь назад, он старался убедить себя в том, что у него тогда не оставалось иного выбора, но в глубине души не верил в это. Вся беда была в том, что в ту метельную ночь, когда ему позвонили из Москвы, у него не хватило ни мужества, ни смелости, не хватило того, что имелось в избытке в молодые годы. А может быть, он просто боялся лишиться всего, к чему привык,— быть в центре внимания большого коллектива людей, в центре политических страстей, быть в числе избранных, призванных решать трудные и сложные дела партии и государства? Нет, он не дорожил своим положением. В ту пору, когда решалась эта непродуманная затея с тремя годовыми планами, он ведь и не смог бы убедительно обосновать свой отказ, он еще недостаточно глубоко разобрался в экономике области, да и вряд ли его отказ остановил бы события. Секретарь просто отбросил бы его в сторону как человека, не понявшего зова времени, ведь в тот момент ему важно было подхлестнуть с помощью одной инициативы все остальные области и на примере ее показать, какие неограниченные возможности таятся там, где люди работают с огоньком!.. Конечно, он не посчитался бы с возражениями Пробатова. Однако как легко он нашел лазейку и оправдал себя! Жертва! Почти без вины виноватый!

—  Вы не уснули, Иван Фомич? — раздался за стеной кабины голос сестры, и он увидел, что верхний пузырек песочных часов был пуст. Ему стало холодно до озноба, он ухватился руками за стенки ванны и поднялся, скользя по ее ослепительно белому дну.

—  Спасибо,— тихо ответил он и набросил на плечи широкую, в голубых разводах, махровую простыню.

Ванна взбодрила ето, он почуствовал себя помолодевшим и сильным. Через час-другой к нему снова придет усталость, ставшая теперь постоянным спутником. Но сейчас ему было хорошо, он глубоко, с наслаждением дышал, тело под мягкой простыней приятно горело, облитое острым испаряющимся холодком. Он быстро оделся, пру-

жилистым шагом поднялся в номер, где нужно было немного полежать после ванны, но не задержался тут и минуты. На открытой двери балкона, качаясь, отражались в стекле зеленые ветви деревьев, за бухтой кипело светляками море, и Пробатова потянуло туда.

Пробатов забрел в пустынное место, по- дальше от людской суеты и толчеи, от  лежавших на пляже темно-коричневых,  словно обуглившихся на солнце, обнаженных тел. Здесь, под прикрытием серых валунов и колючего, звенящего на ветру кустарника, он мог раздеться догола, не стыдясь своего оплывшего жирком живота, дряблых мускулов, бледной, сухой, начинающей стареть кожи. Он долго любовался мозаикой разноцветных камешков под прозрачной водой; играла, дробилась на воде искрометная рябь, и отсвет ее зеркально падал в глубину — испещрял дно золотистыми прожилками.

Глаза устали от блеска воды, Пробатов лег ничком на теплый песок, опустил на скрещенные руки голову и в ленивой полудреме смежил набухшие веки. Шелестело за спиной море, усиливался ветер, с тяжелым хрустом обрушивались на берег волны. Отступая, они волочили за собой говорливую гальку, а подбираясь к ногам, обдавали тело щекочущими брызгами. Пробатов не шевелился.

Снова и снова он пытался припомнить и восстановить в подробностях тот злополучный день, за которым ждал его страшный обвал, но, как ни странно, такого дня не оказывалось, прошлое было соткано из тысячи мелочей, собиравшихся, как железные опилки вокруг магнита, и разобраться в них было сейчас ему не под силу.

«Как ты смел,— спрашивал он себя,— посчитать свой ум, свой опыт, свою волю единственным мерилом, истиной, обязательной для всех? Как пришел к мысли, что тебе дозволено пренебречь опытом и мнением других людей, пусть несогласных с тобой и не всегда во всем правых? Ведь ты просто отбрасывал напрочь все, что не соответствовало твоим представлениям! Ты ни разу не задумался, по пле-