Матрица войны - Александр Проханов

Поковырявшись вилами, он воткнул их в мокрую землю и стал возиться с кустами смородины. Подрезал их безлистые ветки с белыми ядреными почками. Подолгу стоял, нюхая душистый пряный черенок, вспоминая, как еще недавно на нем висела черная тучная гроздь с металлическими точками солнца. Брал лопату, окапывал куст, проникая к корням под корявые ветки. Уставал, втыкал лопату. Смотрел, как висит на ветках усыпанная росой, порванная паутина.

Не окончив окапывать кусты, отправлялся ремонтировать рассохшийся за лето забор. Вбивал в отпавшую планку длинный блестящий гвоздь. Сдирал мертвый цепкий стебель вьюна, охватившего штакетник. Кисточкой в нескольких местах касался облысевшей доски. Смотрел, как блестит краска. Чувствовал, как на свежем воздухе сладко пахнет олифа. Откладывал кисточку, теряя интерес к забору. Искал, чем бы заняться еще.

Проходя мимо скамейки, струганой колоды, стоящей под березой, на секунду, косым зрением, поймал каплю синевы. Лужицу дождя, скопившуюся в древесной выемке. Сделал шаг назад. Искал то место, где в зрачок попадал луч холодной лазури. Нашел. Яркая голубая капля отражала небо, была того же цвета, что и зеркальце воды на дне упавшего на лесную дорогу красного осинового листа. Цвета холодной ослепительной синевы, цвета осени. Он стоял, наслаждаясь оптикой, пропускающей луч сквозь небо, кидающей его в каплю воды, а оттуда – в его зрачок, рождая в зрачке таинственную сладость идущего к своему завершению бытия.

Проходя мимо бочки с темной, осенней, дождевой водой, он подумал, что надо ее опрокинуть. Вылить воду накануне близких морозов, поставить бочку вверх дном. Но передумал, отложил на потом. Лишь окунул пальцы в черно-зеркальную влагу.

Когда стемнело, он сидел в избе, не зажигая огня. Ленился растапливать печь, грелся в теплой меховой безрукавке, подложив под ноги стоптанный афганский коврик – подарок Наджибуллы. Смотрел в окно, как быстро спускаются сумерки и сквозь тьму продолжают светиться далекие, за озером, иконостасы лесистых холмов.

Его мысль медленно выплывала сквозь темные стекла в огромные пустые пространства. Плавно, бесшумно, медленными кругами, как осенняя ночная сова, кружила над холодным, стынущим озером с последним отсветом угрюмой зари, над ржавым лугом с недвижными черными остьями конского щавеля, над вершинами ближнего и дальнего леса, пустыми, с последними листьями, готовыми облететь при первом дожде и ветре, над болотами в слоистых туманах, где чутко дремали лоси, вдыхали влажными большими ноздрями запахи близкой зимы. Его мысль бесцельно кружила в ночных пространствах, не находя для себя приюта. Повернула обратно, возвращаясь в сумрак нетопленой старой избы, в которой молча, кутаясь в мех безрукавки, сидел человек, поставив ноги в чувяках на ворсистый коврик, подаренный ему убитым и замученным лидером, с которым их сводила судьба. Перед тем как влететь обратно и, сжавшись в сонную точку, спрятаться в усталой голове человека, мысль, как сова, попала в воздушный поток, подымавшийся от озерной воды в темное тусклое небо. Ее подхватило, качнуло с крыла на крыло, и она косо влетела в стеклянный тончайший слой, соединявший пространство и время. Выпала из пространства, стала мыслью во времени. Помчалась вспять, сквозь мелькающие встречные годы, стреляющие в нее, как охотник навскидку, поражая в тугие крылья ударами свинца и света. Уцелела, сложила крылья, стремительно опустилась в далекий исчезнувший день, когда он, почти еще отрок, сидел в другой избе. Жарко топилась печь, горела керосиновая лампа, хозяйка-вдовица, захмелев от рюмки вина, пела ему, постояльцу, старинную чудную песню «В островах охотник». И он внимал, старался запомнить.

Белосельцев задохнулся – столь достоверно вернула ему память запах горячего дыма, красный, коптящий в лампе язык огня, половик с дремлющим темным котом, влажную рюмочку с ягодкой клюквы, слабый румянец на блеклых щеках вдовицы, и ее тонкий, растресканный голос, словно он был составлен из звонких сухих лучин.

И, стараясь вспомнить слова вещей песни, которую пропела ему о нем самом забытая женщина, отправляя его из той избы в далекое странствие, Белосельцев вздохнул глубоко. Борясь с немотой, с остановившимся в груди воздухом, вытолкнул из себя первый неверный звук, испугавшись его хриплой немощи. Послал ему на помощь второй, настойчивый, прозвучавший так, словно задребезжало в окне стекло. Третий звук превратился в песню, влился в угаданный, сложный, как кромка еловых вершин, мотив.

В островах охотник цельный день гуляет,Если неудача, сам себя ругает.Как же мне быть,Счастию служить, служить?Нельзя быть веселым, коль зверь не бежит…

Его жизнь завершалась. Ему оставалось прожить малый, последний ее отрезок, быть может, длиною в эту старинную песню. За оставшееся время, за несколько витиеватых куплетов надлежало собраться в дорогу, упаковать пожитки, с которыми он отправится в путь. Сложит их у Божьего порога и, голый и босый, предстанет на Божий суд. Но до судного часа, перебирая котомку, где лежат накопленные за годы богатства, он восславит Господа, даровавшего ему эту быстротечную жизнь.

Он поблагодарит Творца за то, что Тот наделил его сладостной, как липовый мед, родовой памятью, которая не оставляла его одиноким среди разноголосицы огромного мира, бесчисленных встреч и лиц, а помещала на бесконечную линию рода, терявшуюся в тумане истории, где какие-то ополченцы уходили на Бородинское поле, какие-то молокане отправлялись из Тамбова в бега, лихие ямщики, замотав кушаки потуже, гнали тройки по Военно-Грузинской дороге, и один его дед, награжденный золотым оружием, сажал его верхом на свое острое сухое колено, и пахло от него табаком и старинным клеем, коим были склеены альбомы «Мира искусств». Другой его дед, похохатывая в белоснежную легкую бороду, насмехался над каким-то немцем-профессором, читавшим ему курс в Гейдельберге. Его детство прошло среди чудесных родных стариков, от которых остались книги, прокуренные трубки, монограммы на серебряных ложках и голоса, что сливались в неразличимый хор мира, в котором звучал и его живой голос. Он славил Господа, что был не первым, как Адам, а одним из бесчисленных, возникшим на пересечении родовых и фамильных линий. Жившие до него из туманного облака наблюдали, как он проживает жизнь, ждали его в свой фамильный крут.

Выехал охотник на талые воды,Где птицы гуляли при ясной погоде.Там на берегу восхотел вздохнуть, уснуть.Охота взорвалась, слышно гончих чуть…

Он славил Господа за то, что Тот наградил его Родиной. Дал почувствовать нескончаемую к ней нежность, любовь. Счастье пребывать среди ее пространств, русской молвы, родных русских лиц. Упиваться сладкозвучием языка, на котором писали русские мудрецы и пророки, говорили строгие волоколамские вдовы, думали монастырские старцы, молились перед битвой великие полководцы и воины. Родина была не только землей и небом, названием цветка и ручья, формой церковного купола и извилистой розовой тропкой. Она была не только сводом преданий, могилами, сменой времен года, когда после сверкающих снегов Родина одевалась в золото одуванчиков, а потом в синеву незабудок, в белизну ромашек, в лиловый наряд колокольчиков. Родина была постоянным, исходящим из сердца горячим чувством. Наподобие дыхания оно расширялось во все стороны света, до солнца и звезд, где в заоблачной высоте, подобная земной, существовала небесная Родина, божественная, неподвластная тлению Россия, куда он подымется по воздушным ступеням, к своим предкам, к маме и бабушке, когда кончится его земной век.

Охотник не медля на коня садился,Зверя с любопытством он убить стремился.Бросился он по тропе, тропе, тропе,Где спала красавица на мягкой траве…

Он благодарил Бога за то, что Тот открылся ему в своих бесконечных красоте и величии, возжигая звезды над его головой, открываясь в религиозных учениях и философских теориях, в живом молитвенном чувстве, соединяющем его отдельную душу со Вселенским Духом, которому он не безразличен, который знает о нем. Спасает в час уныния или смертельной опасности, корит и наказывает за прегрешение и зло, награждает за смелый и добрый поступок, за отважную мысль, за искреннюю чистую молитву. Божество приходило к нему, как предчувствие, как сердечное тепло или как светоносное откровение, в образе Ангела, встающего из вод, парящего над песками пустыни, сияющего в серебре ледника. Он не мог понять Бога, не мог обнаружить во всей полноте смысл и устройство мира, но ведал, что его отдельная жизнь и его отдельный, томящийся в непонимании разум есть лишь малая часть непознаваемого мирового закона, непостижимого вселенского разума, который создал его из пылинок, вдохнул мысль, ведет по земным путям.

Лицо ее бело, покрыто цветами.Щеки ее алы, дарены судьбами.Он увидал, задрожал, с коня упал.«Венера, красавица!» – тихонько сказал…

Славен Творец за то, что ему, сотворенному на краткое время, он дал возможность участвовать в грозной земной истории, непрерывной во все века, создающей и разрушающей царства, выводящей на свет народы и окунающей их в тьму забвения. Он двигался вместе с войсками по всем дорогам земли, видел пожары и войны, пережил крушение Родины, пил из чаши побед, сполна вкусил горький яд поражений. Он, военный разведчик, был инструментом истории. Она ворвалась в него, обрела на мгновение его черты, говорила его языком, кричала его голосом от нестерпимой боли, бредила его ночными кошмарами. Пробивалась вперед сквозь косность, невежество, наивные иллюзии и злые замыслы. Натыкалась на тупики в моменты его отчаяния. Мчалась вперед вместе с его стреляющим вертолетом. Творец провел его по военным дорогам и бережно, сохранив ему разум, вывел, на обочину. Посадил в этой темной избе, чтобы он мог петь, вспоминать.