Чего же ты хочешь? - Кочетов Всеволод Анисимович

– Нет, конечно.

– В Булатова! – Она сказала и ждала реакции на свои слова.

– Что? – изумился Феликс.– В того, в писателя?

– Да. С ума схожу, понимаете. Места не могу найти. Мечусь. Я рада, что вы пришли. Чудовищная история. Я себе казалась такой рассудительной, такой разумной, такой обремененной опытом. И вот все кверху дном. Не сплю, не ем. Смешно даже! Хочу к нему, хочу быть с ним. Но как? Один разок мне удалось после того вечера в театре увязаться за ним на художественную выставку. А больше не знаю, что и придумать. Может быть, отнесете записочку? – Ия как-то неестественно засмеялась. – У него нет времени. Вы понимаете: времени нет! На все оно есть. На Дальний Восток таскаться, на Иссык-Куль, за границу, книги писать, выступать с речами – на это есть, есть, есть. А на живого человека его нет, нет.

Феликс видел, что Ия не шутит и все, что она говорит, правда. Он ее понимал. Она всей душой влюбилась в человека и мучается оттого, что он-то о ее чувствах не ведает.

– Вот видите, какие мы, женщины, несчастные,– сказала она почти серьезно.– Вам, мужчинам, проще: пошел и объяснился. А нам как? Жди и молчи, молчи и жди? А если так ничего и не дождешься?

– И нам не очень просто, Ия. Объясниться объяснишься, а в ответ ни чего хорошего не получишь. Тогда что?

– Но все-таки объяснишься, скажешь!– Ия раздражалась.– А тут и сказать невозможно. Я позвонила ему по телефону. Взяла трубку жена. Второй раз позвонила – опять жена. Чу-до-вищ-но!

– А вы не считаете, Ия, что это не совсем хорошо?

– Что именно?

– Ну там жена… семья… дети, наверно.

– Ерунда! Из евангелия! Не пожелай чужую жену или чужого мужа?! Когда приходит любовь, все летит в геенну огненную. Она, она, она – любовь диктует все и всем на земном шаре.

– Зигмунд Фрейд, Ия! Это его объяснение всему, что происходит с человеком и с обществом. Начинается, мол, с взаимоотношения полов…

– Я не о полах говорю! – почти крикнула Ия.– Не об этих взаимоотношениях. Они и у коз с козлами существуют. Я о любви, о любви! Человека к человеку! Мыслящего существа к мыслящему существу. У меня были отношения полов. И у вас они были. Ну и что? Что они вам и мне принесли? Какие богатства оставили в душе? А любовь!…

– Но это тоже невелико богатство – вот так мучиться,– сказал Фе ликс, чтобы услышать, что ответит на это Ия. Он чувствовал, что его со стояние близко к ее состоянию, они были товарищами по несчастью или по счастью – установить еще не удалось.

– А что, по-вашему, лучше составить так называемую счастливую парочку двух накопителей, которые в полном согласии, как два муравейника, как две трогательные хрестоматийные пчелки, все в домик, в домик, в домик тащат, руководствуясь тем, что курица, и та к себе гребет? И чем больше нагребли этак, тем счастливее?

– Это крайность, Ия.

– Настоящее только крайности. Все, что посерединке,– позорное благоразумие.

– Вы боевой полемист. Но вы неправы. Одно дело – «третьего не дано», другое дело – за настоящее считать только крайности.

– Ах, мне не до теоретических тонкостей, Феликс! Жизнь моя погибает, поймите, жизнь.

– Хорошо, я схожу к Булатову, попрошу выкроить часок-другой.

– С ума сошли! Ничего нелепей придумать не смогли?

– И это вам, значит, не годится. Так что же делать?

– Не знаю. – Она пригорюнилась на диванчике, затихла, подперев щеку рукой, смотрела в одну точку.– Совсем не знаю,– говорила еле слышно, не отводя глаз от той точки. – Ваша тетка Олимпиада, моя подруга, знакомя нас, хотела нам добра. Очень жаль, что из этого ничего не получилось. Выло бы все хорошо, спокойно, мирно.

– Вы меня за муравейника считаете, за хрестоматийную пчелку? – Феликс обиделся и встал.

Вскочила с диванчика и Ия.

– Простите, дорогой мой, простите меня! – Она схватила его за плечи.– Не знаю, что говорю. Это прекрасно, что она привела нас друг к другу. И прекрасно то, что вы настоящий человек, что вы не согласились на то, на что я-то уже была согласна. Было бы все испорчено, и я бы, может быть, никогда не испытала того, что испытываю сейчас.

Был двенадцатый час. В такое время в дома, где тебя не считают старым другом, обычно не ходят, не звонят, не стучатся. Распрощавшись с Ией, Феликс все же отправился к дому, в котором жила Лера. Дом ее стоял в глубине двора, когда-то обнесенного заборами. Теперь заборы снесли, насадили молодых деревьев, разбили цветники, понаставили скамеек.

Феликс знал только подъезд, в котором после их совместных прогулок исчезала Лера. Но он не запомнил ни этаж, на котором была квартира ее родителей, ни окон их квартиры, хотя Лера указывала ему на них в первый вечер. Он сел на скамейку возле клумбы с ноготками и в сумраке летней ночи стал рассматривать все пять этажей Лериного дома, стараясь угадать, которое же из этих темных окон окно ее комнаты.

Лера не спала. Она лежала на постели, устремив взгляд в потолок Там, на потолке, перед нею медленно, как длинная кинолента, развертывалась вся ее жизнь. С девчонок, с первых классов школы, с девчоночьими радостями и обидами. В подробностях виделось и полное жизнерадостных забот университетское время. Лишь жизнь со Спадой проскакивала вкривь и вкось, будто бы в этом месте лента рвалась по вине нерадивого киномеханика. Дальше же возникал он, Феликс Самарин, которым за слонилось все горькое, обидное, тяжкое, чем заполнялись эти рваные куски ее жизни. Только невыносимо было думать, что она рассталась с ним навсегда. Нет, не может же этого быть, не может, хотя, прощаясь, они не условились, как делали обычно, ни о месте, ни о времени следующей встречи. Это ни о чем еще не свидетельствует, – есть же телефон. И вместе с тем это было тревожным, пугающим. Лера старалась представить себе все, что могло обидеть Феликса, оттолкнуть его, заставить думать о ней как-то иначе. Может быть, так случилось потому, что она мямлит, не отвечает ему ничем определенным? Но как можно ответить определенно, если она еще не разведена со Спадой, если по документам она еще чужая жена, если у нее ребенок и притом наполовину принадлежащий чужому человеку, если… Да ведь неисчислима бездна этих «если». В конце концов что скажут его родители и что скажут ее родители?

Она думала, думала и постепенно стала понимать, что именно это все, вместе взятое, опутало ее с головы до ног отвратительной нерешительностью, и Феликс, конечно же, вправе думать, что она на его чувства не отвечает такими же чувствами, что она его не любит: если бы любила, так бы не мямлила; известно, что настоящая, подлинная любовь все побеждает, все перебарывает.

Теперь все дело в том, чтобы разобраться как следует в своих чувствах. Любит ли она Феликса? О да, да, да! Она любит его хотя бы уже за то, что он вернул ее к жизни после мрака заграничного прозябания.

Значит, все ясно, все ясно. Она и только она одна виновата в том, что произошло сегодня там, над Москвой-рекой. Но что же делать, как быть? Можно ли исправить испорченное? И как? Чем? Ничего умного верного Лера придумать не могла.

В коридоре зазвонил телефон. Она кинулась к аппарату, схватила трубку.

– Алло! – сказала тихим голосом, почти шепча, чтобы не проснулись родители.

– Извините, пожалуйста, но мне совершенно необходимо переговорить с Лерой, – услышала она голос Феликса.

– Это я, я! – чуть не закричала она.– Я!

– Оденься и выйди во двор,– сказал Феликс решительно.– Я тут неподалеку, в автомате.

Пять минут спустя Лера уже была во дворе. С улицы навстречу ей шел Феликс. Они шли друг другу навстречу, не зная, что сейчас произойдет, как все будет, но чувствуя, что именно сейчас, вот здесь все и решится: или так, или по-другому, но уже не будет никакой неопределенности.

Феликс схватил ее за плечи: «Лерка, милая!»,– прижал к себе. Она уткнулась лицом в его грудь, как бы став еще меньше, чем была на самом деле. Они так стояли, боясь шелохнуться, и слушали, как гулко у него и у нее стучали сердца, как туго пульсировала под руками, под пальцами кровь в артериях.