Сын Сумерек и Света - Олег Авраменко

– Наверное, это трудно, – сказал я, – целыми днями ни о чём не думать.

Щёки Брендона слегка порозовели.

– Ну, я, конечно, думаю, – немного смущённо произнёс он. – Но о вещах приятных и отвлечённых.

На этом наш разговор увял. Брат вновь принялся созерцать проплывающий мимо берег, а я вернулся к составлению списка, окончательный вариант которого должен был содержать не менее сотни имён. Пока что их было чуть больше дюжины, да и то относительно некоторых у меня имелись сомнения.

– Значит, – спустя несколько минут отозвался Брендон. – Галлис и Готланд не Франция и Скандинавия.

Я закрыл блокнот – всё равно никакие умные мысли мне сейчас в голову не приходили – и сунул его в карман.

– Конечно, нет. Ведь это Западное полушарие. Оба здешних континента были открыты почти одновременно, двенадцать веков назад: Логрис – мореплавателями из Уэльса, Атлантида – византийцами. Первыми колонизаторами Логриса были валлийцы, позже в этот процесс вовлеклись другие британские племена, а также кельты из Галлии, скандинавы и германцы всех мастей. Во времена короля Артура в Логрисе насчитывалось свыше десятка государств, а два самых крупных из них – Готланд и собственно Логрис – вели непримиримую борьбу за сферы влияния. Враждовали между собой и сами кельты. Заслуга нашего прадеда состоит в том, что он объединил всех выходцев из Британии в единое государство, и это позволило Логрису сдержать экспансию германцев и скандинавов на юг.

– А потом свои же кельты свергли его с престола, – меланхолично заметил Брендон. – И чуть не прикончили.

– И слава богам, – сказал я. – И что свергли, и что не прикончили. Благодаря этому он попал в Экватор и основал Дом Света. В конце концов, только из-за коварства Гилломана Лейнстера мы с тобой появились на свет. А что до Логриса, то он всё равно остался могущественным государством, разве что верховную власть в нём захватили скотты.

Брендон опять снял свой берет и посмотрел на него.

– Хорошо хоть юбки вышли из моды, – глубокомысленно изрёк он.

– В Лохланне и в соседних графствах килты ещё носят.

– Здесь говорят на гэльском языке, и это выглядит естественно. Зато в Авалоне вся знать говорит по-валлийски, а щеголяет в шотландских нарядах. Забавно.

– Не более забавно, чем шотландцы, говорящие по-английски, – возразил я. – Куда больше меня забавляет одержимость нашего прадеда, который навязал Царству Света свой родной язык. Знаешь, раньше мне это казалось естественным, но теперь моё второе «я» по имени Кевин МакШон поражается этому. Ведь скотты тоже хотели заставить весь Логрис говорить по-гэльски, но их было слишком мало, и в конечном итоге они сами перешли на валлийский. А тут один человек, пусть и невероятно могучий, едва взойдя на престол, заявляет своим новым подданным, что все они должны говорить на его языке. Как ни смешно, ему это удалось.

– И хорошо, что удалось, – заметил Брендон. – Иначе нам пришлось бы писать справа налево какие-то закорючки.

Я рассмеялся:

– Однако ты сноб, братец!

Он натянуто улыбнулся мне в ответ:

– Вовсе нет. Просто сейчас у меня плохое настроение.

– Почему?

– Потому что устал бездельничать.

– Так займись чем-нибудь.

Брендон вздохнул:

– Мне ничем не хочется заниматься.

– Даже делами сердечными? – лукаво спросил я.

Следующие несколько секунд я наблюдал, как щёки брата сначала розовеют, а затем становятся пунцовыми.

– О чём ты говоришь?

– Вернее, о ком, – поправил я его. – Об одной милой девушке из Авалона.

Ещё несколько секунд Брендон потратил на то, чтобы изобразить на своём лице недоумение. Тщетно.

Наконец он потупил глаза и спросил:

– Как ты догадался?

– По поведению Бренды. Последнее время она кстати и некстати расспрашивала меня о Дане. Естественно, по твоей просьбе.

– А вот и нет. Об этом я не просил. Просто она почувствовала... мой интерес и самостоятельно проявила инициативу.

– Но ты же видел Дану только раз, – заметил я. – Да и то через зачарованную лужу. Как тебя угораздило?

– Сам не пойму, – ответил Брендон. – Это, что называется, с первого взгляда. Даже не со взгляда, а... с первой мысли. Не знаю, как это случилось – то ли ты что-то напутал, настраивая зеркало, то ли она неумело с ним обращалась, – но в тот момент, когда ты принял вызов, я на секунду почувствовал её присутствие. Не просто услышал адресованные тебе мысли – контакт был гораздо глубже. Я прикоснулся к самому её существу.

– Ого! – ошарашенно произнёс я. – И ты... тебе ничего...

– Нисколько. Наоборот, мне стало очень приятно и уютно. Я словно впал в лёгкий наркотический транс. А потом увидел её, услышал её голос... и по уши втрескался.

– М-да, – только и сказал я. На память мне пришло одно пренеприятнейшее происшествие сорокалетней давности. Я много бы отдал за то, чтобы вычеркнуть из своей памяти этот прискорбный эпизод времён моей юности. Но, увы, из песни слов не выкинешь. Пока я жив, пока я помню, кто я такой, со мной будут и эти воспоминания – горькие, болезненные, мучительные...

Её звали Ребекка или просто Бекки. Она была простой смертной, к тому же еврейкой – а в моём родном Доме, в силу определённых исторических причин, весьма неприязненно относились к её народу. Однако я любил Бекки, даже собирался привести её в Солнечный Град и назвать своей женой.

Но прежде чем поступить так, я решил проверить её чувства ко мне. Тогда я был слишком молод и глуп; я пренебрёг советами старших, которые не уставали твердить нам, юным колдунам, что очень опасно заглядывать в мысли других людей, а тем более – в самую их душу, где скрывается самое сокровенное, самое интимное. Я хотел знать, что на самом деле думает обо мне Бекки, как на самом деле она ко мне относится.

И я узнал. Убедился, что она любит меня больше всего на свете, искренне и самоотверженно. Но это уже не имело ни малейшего значения – ибо в тот же момент моя любовь к ней умерла. Я сам убил её, заглянув Бекки в душу. Хотел проверить её чувства, а вместо этого проверил свои. И они не выдержали такого испытания...

С тех пор я не виделся с Ребеккой и старался не думать о ней, но полностью забыть её я не смог. То, что я совершил, пусть и невольно, было самым гадким поступком всей моей жизни, и любое напоминание о нём вызывало у меня стыд. В результате сильного комплекса вины у меня выработалось стойкое неприятие любых проявлений антисемитизма, который среди детей Света был весьма распространён. Порой я столь откровенно демонстрировал свои убеждения, что яростные борцы с мировым сионизмом, даже невзирая на моё положение принца, занесли меня в свои чёрные списки. И никто понятия не имел, что моя терпимость – дитя любви, закончившейся ненавистью, и рождена она в муках раскаяния...