На берегах тумана - Федор Чешко

В подвале появлялся шаткий хроменький столик; пришлые хлопотливо укладывали на нем стопки папируса, чернильницу, вязанки писчих лучинок; потом чуть ли не дуэтом задавали вопрос и, терпеливо помаргивая, ждали, когда парень примется отвечать.

Уже после третьего прихода этой утомительно нудной пары Нор начал подозревать, что его нарочно сводят с ума, потому что допросчики требовали только одного: как можно подробнее, не упуская ничтожнейших мелочей, рассказать обо всем случившемся с момента его вступления в Прорву. Пока парень рассказывал, они старательно скрипели лучинками, высовывая от усердия запятнанные чернилами языки, а потом молча собирали свои принадлежности и уходили. На следующий день все повторялось. И через день, и через два — тоже. Без конца.

Сперва Нор честно пытался вспомнить что-либо новое, потом лишь с тупой заученностью повторял вчерашнее (или позавчерашнее, или позапозавчерашнее — как угодно). Допросчики не досадовали, не возмущались однообразием — они прилежно записывали, уходили и являлись опять.

Нор начал мстить. Тем же монотонным, унылым голосом он стал вплетать в свой рассказ всевозможные предположения о месте и причинах появления на свет своих мучителей. Оскорбления эти становились все злее и гаже, но с лиц допросчиков ни на миг не пропадало выражение озабоченной деловитости. Они записывали. Каждое слово. Изо дня в день.

Так что парню следовало бы считать невесть куда везущих его латных грубиянов не обидчиками, а спасителями. Вряд ли и без того измученный рассудок сумел бы выдержать еще несколько дней изощренной пытки нелепыми допросами.

Его привезли в Столицу. Это стало ясно, когда фургон нырнул в густую тень, застоявшуюся между стен многоэтажных домов, и под колесами дробно загрохотал булыжник извилистых улочек Арсдилона. А ноздри почуяли знакомый с детства, ни с чем не сравнимый запах, в котором невероятно и пряно смешались соленая влага морского ветра, жирный чад коптилен, сладковатая гниль стоячей портовой воды, смоляная горечь и одни всемогущие знают, что еще. Да если бы судьба вздумала оставить Нору изо всех чувств одно обоняние, он и тогда ни с чем не сумел бы спутать воздух родного города. Парню случалось бывать в Карре, иногда — в Лазурном Заливе, и всякий раз он поражался: вроде бы такие же порты, как Арсдилон, но — не то, совершенно не то.

Нор заволновался, завертелся на тряских скрипучих досках, но много ли разглядишь через прорехи да щели, лежа на спине в несущейся с негородской скоростью крытой повозке? А тут еще единственный широкий просвет плотно заслонен спинами рассевшейся возле заднего борта охраны... Уже в самом конце удалось заметить, как мелькнула мимо толстенная створка распахнутых ворот, после чего за фургонной холстиной вроде бы посветлело. Потом отчаянно завопил возница, пытаясь сдержать остервенившихся от безостановочной скачки коней, и один из охранников полез через Нора к передку — помогать. Правда, судя по доносящемуся снаружи галдежу, там уже отыскалось немало более проворных и рьяных помощников.

Расклепывая кандальные захваты, латники почему-то решили обойтись без затрещин. Они даже через борт помогли перебраться, даже под локти поддержали не сразу обретшего способность к самостоятельной ходьбе паренька. Чудеса какие-то!

Впрочем, подлинные чудеса только начинались. Нора привезли к мрачноватому одноэтажному особняку, от серых стен которого, бойницеобразных окон и несообразно маленькой входной двери отчетливо веяло орденскими представлениями о безопасности и уюте.

Особняк этот растопырился многочисленными пристройками посреди обширного двора (неслыханная роскошь по столичной тесноте да малоземелью), причем огораживающие двор стены могли бы потягаться высотой с Каменными Воротами: ни соседних крыш, ни даже шпилей и флюгеров городских башен видно из-за них не было. Нору показалось, будто он не в жилое место попал, а в каменоломню какую-то. Под ногами булыжник, вокруг — гранитная серость, которая замарала собой даже солнечные блики, такие они здесь тусклые и неприкаянные. Хмурое место, тревожное.

Толком разобраться в своих впечатлениях ему не дали. Охранники с видимым облегчением уступили своего подопечного деловитым, одетым в черное людям, и те торопливо повели озирающегося парня к двери. Повели не грубо, без понуканий, но противиться их властным рукам Нору почему-то не захотелось.

Его втолкнули во влажную душную каморку, сорвали с бедер грязную сыромятину и принялись купать в крохотном мутном бассейне. Потом потащили через какие-то людные коридорчики, зальцы, в одном из которых старичок с тоскливым лицом стремительно изобразил на гладко выструганной дощечке его портрет. Все это делалось так, будто бы Нор — это и не человек вовсе, а нечто неодушевленное, малоценное, но, к сожалению, покамест нужное. Никому из орденских служек и не приходило в голову, что таскать голого парня по кишащим людьми помещениям невеликодушно — как по отношению к нему самому, так и из уважения к скромности время от времени попадающихся на пути дам.

Хлопотливая беготня неожиданно завершилась в довольно просторной, ярко освещенной комнате — окон там не было, зато у входа и под огромным золотым символом всемогущих горели двадцатисвечия. Игрой отражающихся в полированном золоте свечных огней можно любоваться без конца, однако Нору было не до красивых зрелищ. Едва переступив порог, он сразу же зацепился взглядом за покрытую витиеватой резьбой столешницу. На ней, будто на базарном лотке, лежало все, принесенное им из Прорвы: дикарская накидка, вооружение, бивень, заменивший собою кисть левой руки, одевавшийся на шею вонючий мешочек... И старая одежда, сданная когда-то на хранение в школьный цейхгауз, тоже оказалась тут. Парень дернулся было подойти поближе (может, разрешат наконец хоть что-нибудь надеть на себя?), однако его немедленно ухватили за плечи. «Не велено, — прогудел над ухом спокойный, вроде бы даже сонный голос. — Белено вымыть, накормить, и чтоб дожидался». Больше обладатель сонного голоса ничего объяснять не стал, а просто пихнул Нора в угол, где обнаружился еще один стол — маленький, колченогий, явно принесенный второпях из какого-то помещения попроще. Ни стула, ни хоть самой завалящей табуретки рядом не оказалось. Пришлось сесть прямо на пол, но это не беда. Многочисленные миски и горшочки, от которых столик едва не прогибался, содержимым своим с лихвой искупили неудобство от сидения на скользком вощеном паркете — по крайней мере, с точки зрения подростка, обладающего нормальным аппетитом, но уже больше двадцати дней питавшегося затхлой водой да колкими от отрубей хлебцами.