Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

А Меченый помолчал, потом спросил другим, вовсе серьезным тоном:

— В слесаря или как?

— Нормировщиком, — хмуро ответил Павел.

Меченый сплюнул и несколько минут сидел молча. Потом заключил:

— Па-а-скудная, скажу я тебе, работа!

Больше они не разговаривали.

В поселок влетели уже по хорошей дороге в темноте. Мимо проносились слезящиеся огоньки, впереди в мареве дождя возникла громада клуба, похожая на светящийся изнутри айсберг.

— Куда тебе? — спросил Меченый.

— Тут недалеко, направо.

Дома все было по-старому, только в спальне стояли теперь две кровати — матери и сестры. Да еще, может, книг прибавилось.

Мать ждала его, держала обед в теплой духовке.

— Мне только чай, мам! — крикнул Павел торопливо, закрываясь в ванной и сразу пуская воду. Он не слышал, что ответила мать, но прекрасно знал, что она обязательно посетует на вечную торопливость детей, на вечное одиночество. Такие уж они, матери, не понимают, что у всякого молодого человека времени в обрез.

Пока смывал мазут, пока расчесывал неровным пробором вихры, прошло много времени. Чай пил стоя.

Мать ничего не говорила, только вздыхала тихонько и тайно любовалась сыном — каков стал у нее Павлушка: рослый, округлый в плечах и бровастый, как отец, с широким, прочным переносьем.

— Поел бы, Павлуша.

— Да ну! Дай лучше галстук. Тот, с прицепом! Я узлы завязывать… не здорово…

— С замочком, Павлик. Как говоришь-то!

— Ладно, мама, скоро перевоспитаюсь!

Сын малость рисовался своею грубостью, а мать знала, что он не грубый, только мода теперь такая у парней… Что за дети пошли, прямо беда!

Он все же сказал ей спасибо — за чай и галстук, за тот обед, что она впустую держала в духовке, а может, просто оттого, что всякий раз, приезжая с трассы, дома он чувствовал себя как бы гостем.

— Пьяных-то обходи там — не связывайся, — сказала и она по привычке.

Павел усмехнулся. Одернул новый пиджак — он сидел плотно, в обхват, чуть-чуть подрезал в проймах.

Ну, еще мохнатый шарф, полупальто, называемое почему-то «москвичкой», перчатки… Кажется, все! А ботинки-то скрипят, ну, прямо как у жениха!

Мать еще посмотрела на него в этой чистой, ладной одежде, а когда он вышел, еще послушала, как четко, пружинисто прошагал сын по мокрому деревянному тротуару внизу, под окнами.

В клубе ревели медные трубы, девчата из треста принесли корзину цветов, что выращивались к случаю в орсовской теплице, в распахнутых дверях толклись и курили пьяные.

Павел нажал плечом, протиснулся в вестибюль. И пока бочком, на носках входил в притихший зал, услышал  е е  голос — Надя была на трибуне.

Ничего такого не было в ее словах, просто она обращалась с привычным напутствием к тем двенадцати именинникам, что сидели в ряд за столом президиума, — добровольцам Кедрового Шора, уезжающим на уборку целинного хлеба. И выражала уверенность от имени всех комсомольцев — голос у нее был празднично бодрый, как у московского диктора.

Павел пристроился на свободное место и огляделся.

Ну, ясное дело, поэтому и тишина мертвая, что парни просто глаз с нее не спускают! Черти! Вон тот, рыжий, слева, до того забылся, что и руку своей курносой соседки выпустил. Вот бедняга! Ну, смотри, смотри, не жалко!

Нет, жалко, конечно. Но не страшно. Каждый нормальный человек должен быть спокоен за свое будущее, в том числе и за…

Отсюда, из полутемного зала, можно было любоваться Надей на освещенной сцене. Дома у нее были, конечно, модные платья, но теперь она стояла за трибункой в строгом, хорошо подогнанном двубортном жакетике с белым воротничком навыпуск. Жакетик этот был до того строг, что напоминал чем-то защитную юнгштурмовку прошлых времен.

Она, по-видимому, хорошо знала, что сидящие в зале ждут не дождутся танцев, и поэтому уложилась в три, а может, пять минут.

— Мы верим вам, ребята! Мы верим, что вы не уроните чести нашего коллектива на целине, вернетесь с победой.

Хлопали не очень шумно, зато дружно — церемония подходила к концу.

Павел отвалился на спинку кресла, склонил голову набок, и, хотя лица не было видно, даже издали чувствовалась некая покровительственная, уверенная улыбка на его губах.

Он будто наперед знал, что будет дальше. И ему как будто даже приятно чувствовать всеобщий интерес парней к Наде Полозковой. Пусть интересуются, они не знают главного…

Они все тут, по правде говоря, юнцы, им бы в самый раз всем скопом махнуть на целину либо на трассу, к Селезневу, вместо того чтобы таращить глаза на красивую девчонку. Ничего ведь не выйдет путного, потому что  э т о  приходит нечаянно, когда меньше всего ждешь.

С ним тоже бывало — еще с пятого класса, после книжки «Всадник без головы», — но теперь он на пять лет старше каждого из этих юнцов. А в девятом классе ребята всей «Камчаткой» ухаживали за Милькой Линкевич, дочкой зубного техника. Павел был тогда не из последних, она в конце концов стала все-таки оказывать ему знаки внимания. Позволяла даже привязывать ей коньки на льду. Это была, наверное, истинная любовь. Когда Миля ставила на скользкую холодную пластину конька маленький ботинок и Павел, бросив рукавицу, опускался перед ней на колено, у него пылали уши и ремешки путались в руках. Он боялся слишком перетянуть ремни, чтобы не сделать ей больно.

Миля была красивой девчонкой. У нее даже родинка была около губ. Но каждую перемену она слишком уж по-земному, в полный рот, жевала бутерброды с ветчиной, не заботясь, что ее румяный маленький рот нехорошо блестел и был жаден. Говорят, Миля кончила институт цветных металлов и уехала на Колыму смущать своею красотой бородатых золотоискателей.

А вот о Наде Павел, правду сказать, и понятия не имел до памятной встречи на трассе. Но наперед ничего не угадаешь.

Как-то, закончив субботнюю смену, Павел нагрел у костра чистой воды и здесь же, на снегу, устроил «первичную баню», чтобы переодеться в дорогу. Хрупал вечерний заморозок, было свежо, тревожно. И в эту самую минуту на площадке, въехав передним колесом в черную проталину, остановилась грузовая машина «ГАЗ-51». Это была вахтовка нынешнего начальника эксплуатации Домотканова, партийного секретаря. Но из кабинки вышла девушка в коротком дубленом полушубке и в пыжиковой шапке.

— Боже мой, снежный человек! — ахнула она, всплеснув руками, и Павел успел рассмотреть разом и красивое лицо, и цветные варежки, а пониже шубки — лыжные шаровары, вправленные в резиновые боты на высоком каблуке.

Она так неожиданно выпорхнула из служебной кабины, так была хороша, что Павел остался стоять без рубахи, со спутанными мокрыми волосами, мял в руках непослушную одежду. Меж лопаток по мокрому телу потянуло острым сквознячком.

— Одевайтесь же, вы простудитесь! Вы Терновой? Я просто не понимаю, что здесь за порядки! Смотрите-ка!

Шофер, не обращая внимания на Павла, заправлял теплой водой радиатор. За вздыбленной крышкой капота тихо ворковала текучая струя.

— Я Полозкова, диспетчер, — наконец отрекомендовалась девушка. Под каблуком хрустнул нетвердый наст.

«Ну, какой там диспетчер! Тебя же судьба прислала в награду нам в эту лесную, дремучую глубинку. Снегурка!..»

Он торопливо просунул руки в рукава и, склонив чубатую голову, разом натянул гимнастерку.

Как же он не знал, чудак, что она вот такая живет на свете! Совсем близко!

— Хочу посмотреть, как вы существуете здесь. Я новая в конторе, — сказала Надя.

— Да вот… все как есть. Стоянка!

— Экзотика, — кивнула она пыжиковой шапкой.

«Смеется?»

Экзотика — это когда папуасы и обезьяны на лиловых пальмах. А тут… Вон бочки с горючим прикорнули в заляпанном мазутом снегу. Кубовый ржавый бак грелся у костра — это для заправки радиаторов, когда сильный мороз. Сани из обхватных лиственниц переехали помятую облицовку, втоптанную на обледеневшей тропе, — обычная картина. Подальше чернел в сугробе передвижной балок.

Надя пошла узкой тропкой к домику, по-козьи скакнула через полоз, а у дверей задержалась, пропуская его вперед: в балке было темно, как в яме.

Павел нащупал во тьме и засветил фонарь «летучая мышь».

Лучше бы он не возился с этим допотопным светильником!

Он даже не представлял в самом деле, какая грязища у них в домике! Мазутные нары — с них прямо-таки течет солярка! Он сам ложился на них всегда, не снимая ватника. На черных досках валялись еще какие-то тряпки, обтирочный материал.

— Это… Могилы, — некстати оправдывался Павел, виновато отшвырнув груду тряпок в темный угол.

— Могила! — ахнула Надя. — Да кто же так живет в наше время, товарищ Терновой! Ну, разве не стыдно? А еще передовики, легендарные строители дорог! По-о-зор!

Грязь грязью, но чего она горячится? «Товарищ Терновой!» — так с ним и сам Стокопытов не разговаривал последние три года. Нет чтобы по-человечески.