Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

массовом убийстве. Хотя уцелевших представителей еврейской общины, вернувшихся в Киев из эвакуации, и принуждали к публичному молчанию, сам яр сделался чем-то вроде руин с привидениями, зримым напоминанием и о преступлении нацистов, и о попустительстве – если не активном пособничестве – многих рядовых киевлян. Возможно, по этой причине роковой овраг, расположенный на городской окраине, обрел некую призрачность на грани небытия: гостям Киева, желавшим посетить яр, часто отказывали, а еще ходили слухи, будто таксисты, которых просили довезти туда, кивали в знак согласия, а потом завозили незнакомых с местностью пассажиров совсем в другое место[685]. Между тем власти нашли более надежное решение. Раз уж сама топография, как оказалось, способна вот так говорить и помнить, значит, ее необходимо силой заставить замолчать – попросту уничтожив сам овраг.

В конце 1950-х годов в Киеве построили дамбу, так что Бабий Яр стал заполняться илом и грязной водой, которую сливали местные кирпичные заводы. Власти рассчитывали на то, что, когда ил окончательно осядет, поверх него можно будет все разровнять и разбить новый парк или построить футбольный стадион. “Я ходил туда и потрясенно смотрел на озеро грязи, поглощающее пепел, кости, каменные осыпи могильных плит, – вспоминал родившийся в Киеве писатель Анатолий Кузнецов. – Вода в нем была гнилая, зеленая, неподвижная, и день и ночь шумели трубы, подающие пульпу. Это длилось несколько лет. Плотину подсыпали, она росла, и к 1961 году стала высотой с шестиэтажный дом”[686].

Однако Бабий Яр не желал так просто исчезать. 13 марта 1961 года, словно самым буквальным и трагическим образом воплощая фрейдовское понятие “возвращение вытесненного”, плотина, сооруженная на месте Бабьего Яра, прорвалась и рухнула[687]. Из устья оврага вырвался вал жидкой грязи высотой около четырех и шириной около двадцати метров и хлынул в киевский район Куреневка. Было утро, и местные жители как раз шли на работу, когда произошла катастрофа и вылетевший из оврага поток грязи принялся поглощать все, что оказывалось у него на пути: трамваи, дома, телефонные будки, больничные корпуса. В международной прессе сообщали потом о ста сорока пяти погибших, но, если верить неофициальным источникам, количество жертв достигло, возможно, полутора тысяч. А несколько месяцев спустя Евгений Евтушенко, молодой поэт-сибиряк, узнал о случившейся катастрофе и специально приехал из Москвы в Киев, чтобы собственными глазами увидеть место трагедии. В Бабий Яр его привел Анатолий Кузнецов, и Евтушенко был до глубины души потрясен увиденным. “Я знал, что никакого памятника там нет, но ожидал увидеть какой-то знак памятный или какое-то ухоженное место, – написал Евтушенко позже. – И вдруг я увидел самую обыкновенную свалку, которая была превращена в такой сэндвич дурнопахнущего мусора… На наших глазах подъезжали грузовики и сваливали на то место, где лежали эти жертвы, все новые и новые кучи мусора”[688]. Стремительно приближалась двадцатая годовщина массового убийства, и Евтушенко, сам признавшийся: “Еврейской крови нет в крови моей”, тем не менее в тот же вечер в гостиничном номере принялся сочинять новые стихи. В стихотворении под простым названием “Бабий Яр” поэт обличает русский антисемитизм как стародавнюю язву. А начинается оно словами: “Над Бабьим Яром памятника нет”.

В следующих строках разворачивается длинный перечень бедствий, постигавших евреев в прошлом, или, как это однажды назвал историк Сало Барон, “слёзное представление” о еврейской истории как о непрерывной череде страданий[689]. В стихотворении Евтушенко эта длинная история начинается со скитаний евреев по пустыням Древнего Египта и казни Христа и заканчивается делом Дрейфуса и ужасной судьбой Анны Франк. Однако самым радикальным высказыванием, заключенным в этом стихотворении, была открытая критика антисемитизма, имевшего долгую историю в самой России. Согласно советской мифологии, исторические гонения на евреев были всего лишь очередным неприглядным эпизодом дореволюционной жизни царской России, явлением, которое начисто исчезло при новом советском строе. Однако в стихах Евтушенко между стародавним и современным антисемитизмом бесстрашно проводится самая прямая связь. В них есть намек на кровавый погром 1906 года в Белостоке – он увиден как бы глазами мальчика, чью мать насилуют пахнущие “водкой с луком пополам” погромщики. А в заключительных строках рассказчик заявляет о своей радикальной и по-советски интернациональной солидарности с убитыми в Бабьем Яру евреями.

На следующий день Евтушенко по телефону прочитал свое стихотворение другому московскому поэту, а потом друзьям в киевском ресторане. Планировалось, что на той же неделе он выступит с публичным чтением в киевском Дворце культуры “Октябрь”, но вскоре он узнал, что мероприятие отменяется – якобы из-за эпидемии гриппа. Евтушенко догадался, что в КГБ уже прознали о его “Бабьем Яре”, но все-таки ему удалось надавить на организаторов, чтобы они назвали новую дату чтений. Утром того дня, на которое было назначено публичное чтение, поэт прибыл в “Октябрь” и увидел, что не только зрительный зал битком набит, но и сотни людей стоят у Дворца культуры в надежде, что, может быть, еще кого-то впустят. Внутри же зала толпа зрителей, прослушав новое стихотворение, отозвалась, по словам самого Евтушенко, “лавиной молчания”, за которой последовал “гром аплодисментов”[690]. Вернувшись в Москву, поэт принес рукопись “Бабьего Яра” в редакцию “Литературной газеты”, и члены редколлегии, оставшись под впечатлением от бунтарского содержания произведения, стали спрашивать, нельзя ли им сделать копии для себя, – подразумевая, что этот текст будет распространяться в самиздате, как диссидентская литература. Это вызвало у Евтушенко недоумение, ведь он намеревался опубликовать сочинение.

В этом неловком диалоге отразилась шаткость норм, ощущавшаяся в пору хрущевской оттепели, когда многие советские граждане не понимали, где же границы той новой свободы, что дала им власть. В итоге сотрудники газеты отнесли “Бабий Яр” главному редактору, и тот попросил Евтушенко подождать несколько часов: ему необходимо было посоветоваться с женой[691]. И пояснил, что речь идет о “семейном решении”, ведь после публикации этого стихотворения его неминуемо ждет увольнение. В конце концов он все-таки решился напечатать стихи – после чего его действительно уволили. Зато уже на следующий день после публикации в “Литературной газете” 19 сентября 1961 года “Бабий Яр” сделался общественно значимым событием.

Отклик читателей последовал бурный и молниеносный. Экземпляры газеты мгновенно раскупили из киосков по всей стране, а поэт рассказывал потом, что ему пришло около двадцати тысяч читательских писем. Зато официальная реакция последовала совсем иная. “Бабий Яр” ругали как буржуазное произведение, называли фальсификацией истории и, что хуже всего, позорным предательством по отношению к трагическим потерям самой России, понесенным в годы войны. Следуя типично русской привычке отвечать ударом на удар, поэт Алексей Марков обрушился с обличительными стихами на самого Евтушенко (“Душа, что брючки, стала узкой, / Пустой, как лестничный пролет”[692]). А один из ораторов, выступавших на пленарном заседании Союза советских писателей,