Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чаще всего родители, конечно, были против. От футбола проку не было – одни проблемы. Быстро стаптывалась обувь, приходилось постоянно смазывать ссадины на коленях. Ссадины не заживали и гноились – ведь воздоровления никто не ждал, на следующий день на том же месте появлялись новые ранения.
Но были и волшебные родители, которые на собственные деньги покупали своим детям футбольные мячи. Всякое было.
* * *
Двор двору был рознь. Существовали некие незыблемые правила, а также исключения из этих правил. Юрий Нагибин писал: «Мы жили в той части дома, которая выходила на Сверчков и Архангельский (позже ставший Телеграфным), но адрес писали по Армянскому переулку, хотя нас отделял от него другой двор… По традиции ребятам двух смежных дворов полагается враждовать, но, вероятно, нас объединял общий адрес, мы жили мирно, а врага имели общего девяткинских, населявших всегда бессолнечный, мрачный Девяткин переулок».
Будущий писатель поначалу увлекся дворовой романтикой: «В новых приятелях – такими я их до поры считал – меня восхищало все: облик, столь непохожий на вылощенную, выхоленную гладкость моих коллег по немецкой группе, многие были стрижены под машинку от вшей и гнид, у всех нагнаивались прыщи, болячки, чирушки на лицах, а руки усеяны цыпками; мне нравились их длинные штаны из туальденера (я мучился от стыда в коротких) и такие же рубашки, не заправленные в штаны, а перехваченные пояском или ремнем, их странная угрюмость, не исчезавшая, скорее усиливающаяся в играх, лаконичная матерная речь и виртуозное умение гонять колесо, чего я неимоверными усилиями тоже достиг. Речь идет о времени моей первой очарованности; в середине тридцатых, когда пришла пора отрочества, единообразие нарушилось, зачатки цивилизации проникли в наш странно замкнутый мир, появились свои франты, спортсмены, театралы, музыканты, авиамоделисты, уголовники, туальденер был отменен, как маоцзэдуновки в Китае после смерти «великого кормчего», одни ребята стали к чему-то тянуться, другие, напротив, пошли на дно.
Странно, что в исходе двадцатых посреди Москвы эти пролетарские дети имели вполне деревенский вид. Я чувствовал себя среди них белой вороной. И что было непонятно: Женька Мельников, сын красного торговца, выделялся не меньше, может, больше моего – родители одевали его, как принца, он даже белые перчатки носил, за что его дразнили “пидорасом». Дразнить-то дразнили, а все-таки он был своим, равным, а я чужаком. Трудно объяснить, в чем это выражалось, но я на всю жизнь запомнил тот долгий, угрюмо не узнающий взгляд, каким меня пронзали, стоило мне хоть чуть высунуться. Этот взгляд означал: тебя терпят, ну и сиди, не рыпайся…
Мне хотелось дружить, а не драться, и я старался завоевать эту дружбу не разбитыми носами, а поступками товарищества. Я затаскивал к себе в дом дворовую элиту – братьев Архаровых, Ковбоя, Юрку Лукина, Пашку Моисеева, Борьку Соломатина и выкладывал свои сокровища: набор акварельных красок, цветные карандаши “Фабер”, металлический конструктор – мекано, лобзик и настоящий пистолет “монте-кристо”, который в десяти шагах убивает человека. Каждый выбирал себе занятие по душе. Вовка-Ковбой оказался художником, он блестяще нарисовал убийственный “монте-кристо”, щедро расходуя редкую серебряную краску, Юрка Лукин заинтересовался мекано и сразу стал собирать самые сложные конструкции, вроде карусели, до которой я за год не добрался, Борька Соломатин увлекся лобзиком, Пашка Моисеев “Томом Сойером”, а братья Архаровы – воровством. Неудивительно, почему после двух-трех визитов все мальчики, кроме Архаровых, перестали ко мне ходить, они знали, что братья воруют, и не хотели, чтобы на них пало подозрение. Выдать воришек по кодексу дворовой чести они не могли, кроме того, старший из братьев, Витька, считался в доме первым силачом. Постепенно меня освободили от красок, карандашей, лобзика, конструктора и, наконец, от пистолета “монте-кристо”, убивающего в десяти шагах человека. Я остался с “Томом Сойером”, который в глазах братьев никакой ценности не представлял. Я давно понял, что меня обворовывают, но крепился, никому не говорил, обманывая себя надеждой, что братья берут чужие вещи просто поиграть. Опустошив мои закрома, братья не стали дожидаться, пока их выгонят, и сами прекратили визиты. Любопытно, что, наподлив, они не исполнились ко мне священной ненависти, как обычно бывает. Витька даже заступался за меня во время дворовых разборок.
Куда хуже относились ко мне не задержавшиеся в доме гости. Они злились на мое богатство и еще больше на то, что я его так бездарно спустил».
Жизнь постепенно все расставляла по заранее отведенным местам.
* * *
Чего только не случалось в коммунальных дворах. Можно было этот двор вообще не покидать – впечатлений было предостаточно. Например, историк Алексей Орешников писал в своих воспоминаниях: «К нам во двор пришел гудочник-слепец, я к нему вышел, он пропел стих о блудном сыне, я попросил еще что-нибудь спеть, он пропел незнакомую песню о брате; слов я не понял, дал ему 15 копеек, другие слушатели (плотники) тоже дали кто 5, кто 3 копейки. Пение очень меня тронуло, должно быть, старина мотивов глубокая».
А вот еще один довольно колоритный дворовый персонаж, в изложении Леонида Пржепюрко: «Как сейчас помню, был у нас во дворе религиозный еврей дядя Зяма. Он соблюдал все аспекты жизни при иудаизме: знал хорошо идиш, посещал часто синагогу, питался кошерной пищей. Он часто сидел на лавочке напротив входа во двор и беседовал на разные темы. Детворе очень интересно было его слушать, так как он был очень начитанным человеком в историческом плане и рассказывал нам много интересного. Но быстрое освоение космоса застало его при его религиозных убеждениях буквально врасплох! Мы все тогда воспитывались строго атеистами и в наших дискуссиях с ним, есть ли Бог, или его нет, он нам говорил так, подняв глаза к небу: “А
