Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

от лесопромышленников.Но где-то, говорят, живется вольно самосеву.

Под этим стихотворением есть краткое пояснение (что-то вроде эпиграфа наоборот) – «ЛК РФ. 2.15; 1.16, 19»: отсылки, очевидно, к статьям Лесного кодекса, регламентирующего пользование лесами. Бытие леса и гибель леса – сквозные мотивы ереминской поэзии. Многие его тексты об этом – как бы комментарии к одиночному впечатлению, максимальное его укрупнение:

Войти под кров древесных крон (ФитоценозНа третий день Творения?), как в храм,Понеже лесом осязаемо движениеИ видимо кипрейным гарямИ вейниковым вырубкам,И не у всякого дыхания,Но у растений —Не сказано ли? – пренатальный опыт смерти.

Как недавно сформулировала Анна Родионова, «поэзия этична, потому что отзывчива». У ереминской эстетики вглядывания, барочного связывания наблюдаемого мира со всем неповерхностным универсумом знаний может быть несколько этических (в смысле скорее этоса, чем этики) последствий. Вот два стихотворения 2003 и 2016 годов:

Не в некотором ли краю,Где живокость в комоде морит моль,А сахаромицетыЖивят в деже опару,Ничтожиться,Покорность перенявОт вытеребленного льна? Крамольность —От конопляных волн?

То есть – не стоит ли в том мире, где все идет по-заведенному, но в этой заведенности – и гибель, и созидание, оставаться максимально пассивным, ведь некие смыслы и качества в тебя все равно будут вчитаны культурой?

Проведать о коварной силе, заключенной в настуране,И высвободить оную.Прознать, что в роговой обманке некогда,Невесть зачем, упрятано зеленое бутылочноеСтекло, и выплавить.Прозреть в каррарской или, скажем, коелгинской глыбеЧело поэта, торс героя, выворотность балерины,И (фермуар, бучарда, вдохновение) создать.

А здесь, напротив, речь о творении. Это стихотворение, перечисляющее минералы, отсылает, судя по всему, к словам, приписываемым Микеланджело и Родену («Беру камень и отсекаю все лишнее»), – но утверждает не создание прекрасного, а сам принцип высвобождения потенциала из материи (настуран – это ураносодержащий минерал, и понятно, какую силу из него можно получить). Стихи Еремина создают разные возможности, ставя вопрос: как вести себя по отношению к миру?

Книга завершается избранными переводами Еремина – которые резонируют с его поэзией: Т. С. Элиот – медитативным тоном, Харт Крейн – темами, Мухаммад Икбал – масштабом сравнений («Наш мир земной – он наших чувств и ощущений плод: / Он есть пока мы бодрствуем, уснем – он пропадет. // Я взгляд перевожу с земли на небо, вновь на землю – / В тот миг вычерчивает циркуль взгляда небосвод»), а Хушхаль-хан Хаттак – морализмом, который в собственных стихах Еремина лишь едва уловим. Переводы блистательные.

Богдан Агрис. Паутина повилика. М.: Русский Гулливер, 2021

Горький

Существует довольно невнятное понятие «поздний дебют» – так говорят об авторах, начавших писать или публиковаться уже в зрелом возрасте. В предисловии к книге Богдана Агриса Валерий Шубинский так и указывает: «Этот поэт должен был дебютировать одновременно с Игорем Булатовским, Андреем Поляковым, Марией Степановой, Полиной Барсковой – а дебютировал четверть века спустя вместе с теми, кто на четверть века моложе». В случае Агриса можно было бы дополнительно проблематизировать это понятие: его стихи – «поздние» для той «метафизической» волны, которая возникла в 1990‐е и звучала тише большинства других. Но они совпадают с вектором работы поколения молодых авторов, которых критики порой называют неоконсерваторами – на том основании, что социальная повестка в их текстах почти не играет роли и они ориентируются на классическую просодию. Это, как часто бывает в критике, упрощение, ведущее к поляризации, – но нельзя сказать, что с обратной стороны нет встречного движения: теоретические тексты Агриса в журнале «Кварта» (который он основал вместе с Шубинским) и полемические посты в его фейсбуке как бы сами ложатся в сценарий конфликта. Агрис объявляет о неисчерпанности модернистской программы и резко выключает типовую советскую поэзию из эйдоса поэзии вообще – на антропологических, скажем так, основаниях.

Обо всем этом не стоило бы подробно говорить в рецензии на книгу стихов, но в тоне Агриса чувствуется повелительность, свойственная модерну тяга к режиссуре. Вот и его вторая книга «Паутина повилика», посвященная Александру Блоку, открывается разъяснением: что это такое и как это читать. «Это именно что книга, с внутренним сюжетом, а не просто сборник стихотворений… сюжет книги – путешествие по семи (или скольким там?) мирам, скольжение сквозь них по упомянутой в первом стихотворении древо-реке». В ходе этого путешествия герой книги преодолевает внутренний раскол, навеянный миром-лесом, в котором началось путешествие; это влияет и на эмоциональный строй книги. Покинутый «тиходом», который в начале книги вошел «в свой укромный подпочвенный рост», этот рост завершает. «Странник обрел свой дом. Завершается книга своего рода эсхатологической кодой, в которой звучит надежда на когда-нибудь-грядущее воссоединение и примирение».

Написать, описать такое – амбициозная задача, требующая глубокого понимания того, как работает мифология: Агрис, обладая этим пониманием, сплетает на разных уровнях, от фонетического до сюжетного, образы мифов Ирландии, Израиля, русского фольклора, а заодно и отдает дань авторскому мифотворчеству XX века, от Блока и Сологуба до Шварц и Сосноры. Появляется, например, Звезда-молочай, сродная, кажется, сологубовской звезде Маир, так же облаготворяющая мир своим светом.

Подобный сплав вызывает мысли об учениях нью-эйдж, в которых ощущение сопричастности тайне подчас важнее самого откровения. Для поэзии такое сопоставление более естественно и действенно, чем может показаться (в отличие, например, от политики и даже стиля жизни). Сюжет в книге Агриса разнесен по отдельным стихотворениям, но в определенный момент за ними действительно начинает проглядывать достаточно универсальная схема. Скажем, в середине книги следуют стихи, которые можно интерпретировать как реплики на пути героя в загробный мир, прямо по Кэмпбеллу.

где днесь рекомые рядыи зрелые адыгде встали строгие судыи долгие прудыгде плиоценна и льнянаснует мерещится лунаедва-едва проведенаобметом бородытам голосует шар земнойна ложной окружнойтам закоулок затяжнойзавис над вечевой княжнойи вензель выточен резнойнад золотой дрезной

Такие тексты производят впечатление упоения собственным звучанием, некой в самом деле резной барочной роскоши. Но при всей многочисленности образов здесь не так уж много образных категорий. Все они – из области основополагающей мифологической символики. Лес, луна, животные-тотемы, например лиса – а особенно много здесь любимых Агрисом птиц, вестниц и воплощенных душ. «Вдруг на меня сойдет мой воробьиный сон», «имя давно потерялось там, / где хорошо клестам», «коноплянка играла / в опрокинь времена», «егда курсирует сова / вовнутрь живого зодиака».

о ластонька моя летигде на помине авентинво росские рябиныво порски голубины

Стихотворению, из которого взята последняя цитата, предпослан эпиграф из Олега Юрьева; Юрьев – поэт для Агриса исключительно важный, Агрис перенимает у него уверенность, что в современных условиях может и должна работать возвышенная, архаичная, порой жречески-темная лексика:

о проводы еще мне далекио разве спрохвала с ленцой покатомне элизейски эти мотылькиво померанце майского заката

В то же время усложненность связывается с сюжетом: ее больше там, где герой преодолевает